Крест в круге - Дмитрий Герасимов

– Но мою судьбу нарисовали на клочке бумаги! – закричал Борис, едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться. – И я все время убеждаюсь, что это так!

– Твою судьбу, – устало проговорил Циклоп, – написали на листочке, называемом медицинским диагнозом. И я все время убеждаю всех, что это не так…

Борис как подкошенный рухнул на стул. Он собрался что-то выкрикнуть, что-то переспросить, в чем-то упрекнуть своего учителя, он хотел еще и еще раз прокрутить в голове все сказанное им, нанизать на нить смысла, но вместо этого вдруг устало произнес:

– Давайте пить чай, Николай Давыдович… Ладно?

Циклоп внимательно и оценивающе посмотрел на него и заколебался с ответом.

– Я устал, Николай Давыдович, – подтвердил Борис. – И сегодняшний день почему-то совсем вымотал меня. Давайте пить чай. Чайник на кухне. Но из него выкипела вся вода.

Циклоп еще секунду колебался, скользнул взглядом по усталым, опущенным плечам Бориса и нерешительно отправился на кухню.

В ту же секунду Боря бросился к выходу, распахнул дверь и, крикнув напоследок: «Молочко для Вадима в холодильнике!» – выскочил вон.

Ринувшийся было за ним Циклоп остановился на крыльце и еще долго провожал взглядом мелькающую далеко за деревьями фигурку своего любимого ученика.

– Что ты наделал, Боря, – прошептал он. – Что же ты наделал…

Дворец пионеров располагался на площади имени Карла Маркса. Величественный и массивный, он нависал над стройными, изящными деревцами железобетонным исполином. В этот поздний час здание казалось мертвым. Его бездыханное тело чернело в сыром воздухе и отражалось в бездонной пропасти мокрого асфальта.

Борис бросился к парадному входу напрямик через только что засеянный газон, но зацепил ногой деревянный бортик клумбы и рухнул лицом в сырую, холодную землю. Рука в тот же миг нащупала в грязи что-то твердое. Он извлек из чернозема кусок стального прута и поднявшись на ноги, попытался разглядеть в темноте свою находку.

– Крест! – взвизгнул он.

Еще через мгновение Борис уже дергал тяжелую, словно замурованную дверь парадного входа. Он стучал по ней железным прутом и кричал, срывая голос и сползая почти до шепота:

– Откройте! Откройте! Отмените «Пионерскую зорьку»!

Дворец пионеров тонул в мрачной тишине. Борис обошел здание вокруг, пытаясь дотянуться до безжизненных окон первого этажа, и потом опять принялся колотить в парадную дверь.

Неожиданно в мертвой утробе вестибюля послышался шорох. За ним – еще один. Боря отступил на шаг и выставил перед собой свое оружие в готовности отразить нападение неведомого врага. Еще через мгновение лязгнули запоры, и дверь парадного входа шумно распахнулась. Борис был готов к появлению любого чудовища, оборотня или даже старухи-уборщицы, но на пороге возник человек, при виде которого и без того тусклый свет дежурной лампочки окончательно погас в его глазах.

– Ну что, гаденыш? – Мужчина ловко ухватил Бориса за ворот рубашки. – Я знал, что ты когда-нибудь попадешься на воровстве!

– Иннокентий Петрович! – с ужасом воскликнул Борис, и железная палка задрожала в его руках. – Я… Я ничего не украл! Я пришел предупредить об опасности!

Мужчина удовлетворенно кивнул.

– Разумеется, не украл… – проворковал он. – Но в компетентных органах разберутся. Вот им и расскажешь об опасности!

Десять минут назад Иннокентий Петрович, приспустив брюки и поправляя время от времени мешающий галстук, пыхтел над пожилой поварихой по имени Люба. Он прижимал ее грудь к деревянному подоконнику на безмолвном этаже уснувшего Дворца пионеров, и терся животом об ее дряблые ягодицы, все наращивая и наращивая темп, пока она не охнула, царапая короткими ноготками оконное стекло. Потом он застегнул брюки и с довольной улыбкой наблюдал, как она, стыдливо ежась, торопливо натягивала трусики и поправляла чулочный пояс.

– Я сегодня добрый, – пояснил охранник, – поэтому просто сдам тебя куда следует… А бить не буду.

Он без сантиментов потащил пленника за ворот рубашки в глубь вестибюля.

Увлекаемый грубой силой, как нашкодивший мальчишка, навстречу неведомому наказанию, Борис упирался ногами в пол и мотал головой:

– П-пустите, ну п-пустите же!

В какой-то момент Иннокентий Петрович замешкался у внутренней двери холла, чтобы для удобства сменить руку, которой он держал Бориса за шиворот. Но тот, воспользовавшись этой мгновенной заминкой, вдруг присел и всем телом, всей силой своего отчаяния толкнул обидчика на стеклянную дверь. Иннокентий Петрович потерял равновесие и рухнул спиной в хрупкий проем, взорвавшийся каскадом мелких, прозрачно-пенных осколков. Из рук Бориса на каменный пол со звоном выпал испачканный металлический прут и покатился к самой кромке разлившегося волнами моря битого стекла.

Даже в полумраке было видно, как стремительно стало менять цвет это осколочное море, словно поглощаемое чем-то густым и черным. Робкий, вязкий ручеек толчками, будто змея, пробирался сквозь битые стекла, шевеля их, облизывая и окрашивая в цвет ночи.

Иннокентий Петрович лежал на спине в море острых осколков и, в ужасе скосив глаза, пытался разглядеть, как бьет липкий и теплый фонтанчик из маленького, рваного отверстия, проделанного в его животе учителем литературы .

И он закричал. Громко и надрывно. Этот жуткий крик разлился по всему зданию, наполнив его ужасом, страданием и болью.

Именно так когда-то кричала овечка по имени Лола.

Борис плохо соображал, что происходит. Он бежал, задыхаясь, по ночному городу, и чей-то печальный голос, похожий на голос Циклопа, глухо звучал в самой глубине его сердца, отражаясь от его стенок, как в каменном мешке:

– Что ты наделал, Боря… Что ты наделал…

На безлюдном перекрестке Бориса вырвало прямо на мокрый тротуар. Он ткнулся лицом в водосток и еще долго так стоял, дрожа на ветру то ли от холода, то ли от омерзения и презрения к самому к себе и к собственному бессилию. Он больше не хотел бороться со своей, написанной кем-то судьбой, не желал опять догадываться о том, о чем давно знал. Он устал. Жизнь разворачивала перед ним десяток разных дорог, и он выбирал одну, надеясь, что она приведет его совсем не туда, куда могли бы привести остальные девять. Но он всегда шел в одном и том же направлении. Он неизменно оказывался там, где ему суждено было оказаться, и делал то, что ему было предписано сделать. Сейчас ночной Ташкент раскатывал под его ногами десяток похожих друг на друга улиц, и ему уже не нужно было утруждать себя выбором. Любая приведет его туда, куда и должна привести – на кладбище.

Сейчас, как и в тот странный вечер, лепивший из беспамятства и отчаяния новый поворот в его судьбе, Борис не понимал, какая сила управляет его телом и поступками. Тот странный, необъяснимый путь из архива со старухой-уборщицей – к больнице с воскресшей Галинкой был как две капли воды похож на эту ночную дорогу сквозь редкие огни и пустынные переулки – к погосту.

Боря сумел отдышаться и немного прийти в себя, только когда уже очутился среди настороженно застывших надгробий, утопающих в тишине этой скорбной ночи. Он стоял, в растерянности и страхе озираясь по сторонам, ежась от тяжелого, укоризненного дыхания могильных плит, силясь понять, зачем нарушил их сырой и мрачный покой. Теперь, когда ноги принесли его туда, куда он и должен был попасть по предсказанности событий, он вдруг растерялся: «Зачем? И что дальше?»

Борис почувствовал, что разом пришел в себя. Вмиг свалился с его плеч груз безумия и обреченности. Ухнул вниз ледяной волной, остудив голову, грудь, колени, ушел ручьем в мокрый песок и уступил место животному страху.