Милорадович - Александр Бондаренко

«Апшеронский полк по возвращении из Италии расположился в Ровне; в самом городе находился полковой штаб и один батальон, а другой батальон размещен был по ближайшим селам. В Ровно жил и шеф полка Михаил Андреевич Милорадович, совершенно сроднившийся с апшеронцами на полях Италии и в горах Швейцарии; он знал не только всех офицеров полка, но и многих солдат; строевыми учениями занимался сам, и у него ежедневно обедала чуть ли не половина офицеров полка. Учения чередовались с балами, задаваемыми Михаилом Андреевичем, до которых он сам был большой охотник»[511].

Впрочем, думается, Милорадович в полковой истории несколько идеализируется — вряд ли он был столь старательным службистом, тем более — вдали от высочайшего двора.

Современник свидетельствует: «Милорадович любил подсмеиваться над старым полковником [Инзовым] за то, что тот, с невероятным терпением, по три часа сряду муштровал свою роту, свой батальон и, без гнева и страсти, одним и тем же голосом повторял: "отставь!", если прием ружейный исполнялся не чисто. Часто Милорадович, узнав о часе и времени такого учения, говорил своим: "Уж этот мне Иван Никитич!.. Он переделает гренадер моих в немцев!" — и, вскочив на прыгающего коня… он мчался на место, где тихим шагом, поодиночке или пошереножно, плавали усатые гренадеры. Подлетев к фрунту, Милорадович кричал: "Стройся!.. Гренадеры, вспомните Италию!.." и, составя на минуту фрунт, начинал ломать его на взводы, дробить взводы на отделения: крутил, мутил, переворачивал и, заметя подчас суматоху, восклицал нараспев густым басом: "Бог мой! Порядок в беспорядке: солдат должен быть на все готов!.." Часто оканчивал он очень удачно склейку фрунта, а иногда не мог сладить расклеенных частей и тогда, как и во многих случаях своей домашней жизни, говаривал: "Иван Никитич, поправить все!" — и уезжал домой»[512].

«Хотя бывший командир полка И.Н. Инзов… вспоминал про шефа, что "у него все вверх дном: ночь, обращенная в день, день, обращенный в ночь", но тем не менее полк был в блестящем виде; так, цесаревич Константин Павлович писал (29 сентября 1802 года) Милорадовичу: "…доведя в обучении и исправность во всех частях вверенного вам Апшеронского мушкетерского полка до желаемого Его Императорским Величеством совершенства… делает вам честь, яко начальнику, исполняющему долг свой с отличным усердием и знанием…" Подтверждает это и Высочайшее благоволение…»[513]

В Ровно Михаил Андреевич устроился со всем возможным комфортом, и его жилище достойно пространного описания: «Он занимал дом деревянный, довольно большой, с мезонином, пана Горецкого, один из лучших домов во всем городе. Чего не вытерпел этот мученик дом! По крайней мере раз в месяц изменялся вид внутренних комнат. Что бал, то новое преобразование! — вдруг исчезала целая стена; на место ее являлась колоннада. В другой комнате становилось одним или двумя окнами менее и одной дверью более. О диванах, зеркалах и прочем говорить нечего: все, как живое, почти ежедневно, прыгало с места на место, и все это устанавливал, прилаживал, примеривал сам Милорадович! У него было необыкновенное стремление к гармонии и симметрии, необыкновенно тонкий вкус. Он был великий охотник и мастер убирать свои комнаты. И эта охота зацелела в нем до последних дней жизни. Дурно прибранная комната наводила на него тоску, и часто, где-нибудь в гостях, говаривал он: "вот этот диван поставил бы я туда-то, а это зеркало повесил бы здесь". Но не подумайте, чтобы он привязан был душою к своим дорогим, часто драгоценным вещам. С истинной беспечностью запорожского воина обходился он со своей прекрасной мебелью. Возвратясь с полкового учения, которому всегда умел придавать вид малой войны или сражения, он, весь в пыли, забрызганный грязью, кидался на шелковые и бархатные диваны. Дорогие шали, которыми иногда закутывал себя более для щегольства (простуды он не боялся!), также немилосердно бывали измяты и запылены…

Кабинет… облит был весь каким-то роскошным и вместе с тем томным освещением… Почти все стены кабинета были зеркальные или тесно установленные зеркалами, которых рамы таились за богатой драпировкой из зеленой шелковой материи, искусно развешенной на золотых кольцах. По местам стояли белые алебастровые вазы, разливая прелестное лунное освещение. В других вазах… хранился душистый попурри и мускус, от которых невидимо курилось очаровательное благовоние… Прекрасный транспарант, занимавший почти всю поперечную перегородку. Освещенный с тылу, этот транспарант представлял картину с большим эффектом. Яркие блистательные краски так и бросались прямо в глаза. В нескольких отделениях представлялась история инков или, лучше сказать, сцены из романа Мармонтела.

Величественная природа Южной Америки, кацики в своих головных уборах и преследующие их испанцы в полурыцарских одеждах, с огнестрельным оружием… Подле транспаранта у перегородки стоял диван, одетый черным бархатом, распещренный красными (тогда была такая мода) иероглифическими фигурами и разными принадлежностями египетского быта. На правой руке, у стены, под большим зеркалом в золотых рамах, находился также шелковый диван, более покойный чем прежний и под цвет комнаты. На нем лежала измятая шаль и развернутая книга. Блеск от бронзы, золота и фарфора, густой аромат и томное, магическое освещение…

…Вдруг поднялась по всем углам тревога. Бронзовый арап, с отдутыми щеками, с белыми бусами на шее, стал водить в обе стороны глазами и качать курчавой головой, между тем как часы, которые держал он в охапке, трещали, готовясь бить. Другие часы, вделанные в вазу с цветами, стояли за стенкой в шелковой нише, третьи рисовались на бюро, четвертые, с курантами, висели на стене в соседней комнате, и еще одни, с флейтами, были в зале. Все они раскачивали свои маятники, шипя и тревожась перед исходом последних минут часа. И вдруг со всех сторон зазвонило, запело, заиграло и везде пробило: "одиннадцать часов"»[514].

…Часы отсчитывали последние минуты царствования императора Павла.

«Император Павел, несмотря на всю свою строгость и вспыльчивость, любил солдата — и тот чувствовал это и платил Царю тем же. Безмолвные шеренги плачущих гренадер, молча колеблющиеся линии штыков в роковое утро 11 марта 1801 года являются одной из самых сильных по своему трагизму картин в истории русской армии»[515].

Так было… Но в официальной истории, а от нее — и в исторической памяти, остались совершенно иные картины. Не удивительно: за пределы императорского дворца выходит только нужная, скажем так, информация: «Вступление на трон Александра было приветствовано единодушными и искренними восторженными возгласами. Никогда еще большие чаяния не возлагались у нас на наследника власти. Спешили забыть безумное царствование»[516].