Письма русского офицера. Воспоминания о войне 1812 года - Федор Николаевич Глинка

в движение в разных местах темневшие вдали массы! Быстро и отчаянно кинулись эти массы вперед и бегом понеслись чрез поле отбивать свои окопы. Новый бой взволновался с новым остервенением. Из-за большого люнета дивизии Жерара, Морана и Брусье с криком бросаются навстречу русским, перебегают овраг, которым прикрывались, и являются на противоположной высоте. Направо и налево от них 2-й и 3-й кавалерийские французские борются, как мы уже сказали, с 2-м и 3-м корпусами кавалерийскими русскими. Полки кавалергардские и конной гвардии выдерживают ужасный бой. Некоторые из французских карабинеров побиты или взяты в плен далеко за линиею русскою, куда они промчались, обезумев от запальчивости.

В центре, впереди дивизии Фрияна, 80 пушек громят и останавливают высланные колонны русские. Остановились эти колонны и, терзаемые, разрушаемые с высоты захваченных у них окопов и с подвижных батарей, целые два часа простояли неподвижно под градом картечи, не имея возможности идти вперед, не желая отступить назад.

Кирасиры русские, сильно поддерживавшие свою пехоту, многократно наскакивали на артиллерию, конницу и пехоту французскую и не раз въезжали на самые батареи, топча канониров и рубя лошадей.

Шесть Михаилов воевали на Бородинском поле, и вот один идет с решительным намерением перетянуть весы на свою сторону. Это Михаил Ней! Русские напрасно польстились на минуту надеждою остановить идущего добывать себе титул князя Москворецкого. У него были корпуса генерала Монбрана, Нансути и Груши (более 120 эскадронов) и пехотные: свой и Жюно, при совокупном с ним действии вице-короля Италиянского. Ней вел тут почти целую армию! Несмотря на огонь батарей наших, эти многочисленные войска все подавались вперед. Тогда (минута ужасная!), оглася воздух страшным криком, все бывшие тут колонны русские двинулись скорым шагом вперед, неся ружье наперевес. Обе линии (можно сказать, обе армии) столкнулись, скрестили штыки и (я употреблю сильное сравнение), как сосуды хрустальные, расшиблись на мелкие части! Все смешалось и перепуталось, но никто не переставал драться! Конные, пешие, артиллеристы, люди разных вер и народов, схватывались толпами, в одиночку, резались, боролись и дрались на смерть!

На девяти европейских языках раздавались крики: соплеменные нам по славянству уроженцы Иллирии, дети Неаполя и немцы дрались с подмосковною Русью, с уроженцами Сибири, с соплеменниками черемис, мордвы, заволжской чуди, калмыков и татар! Пушки лопались от чрезвычайного разгорячения, зарядные ящики вспыхивали страшными взрывами. Это было уже не сражение, а бойня. Стены сшибались и расшибались, и бой рукопашный кипел повсеместно. Штык и кулак работали неутомимо, иззубренные палаши ломались в куски, пули сновались по воздуху и пронизывали насквозь!.. Поле усеялось растерзанными трупами! И над этим полем смерти и крови, затянутым пеленою разноцветного дыма, опламенялись красным огнем вулканов и ревели по стонущим окрестностям громадные батареи.

Более двух часов продолжалась эта неслыханная борьба мужества и смерти, борьба народов и России, и никто не знал, на чью сторону склонится победа. Но выгоды, сдавалось, были на стороне французов: центральный люнет завоеван, почти все батареи русские захвачены и с высоты их неприятель громил передовые массы, посылая бомбы до самых резервов наших.

Вообразите рабочую храмину химика, представьте, как из двух фиалов сливает он в один сосуд две неприязненные влаги. Слитые вместе, они шипят, клокочут, вихрятся, пока, обе разложенные, цепенеют, испаряются, не оставя никаких почти следов за собою. Так слились в одну чашу гибели две силы, две армии, русская и французская, и, смею употребить выражение: разлагались химически, одна другую уничтожая.

Атаки русской кавалерии, атаки смелые и удачные, не раз приводили в замешательство батареи французские. Так, лейб-кирасиры вскакали на батареи дивизии Фрияна и положили в лоск несколько рот вольтижеров, защищавших пушки. Но в то же время каре 33-го полка, стрелявши почти в упор по коням наших всадников, устилало около себя место пронизанными людьми и конями. Другие кони расседланными табунами носились по полю, обезумев от дыма и курения. Напротив, кони, обузданные артиллерийскою упряжью, представляли совсем другое зрелище. Обнаруживая разительным образом врожденный инстинкт, они, казалось, в полной мере понимали опасность своего положения. Понурив голову и спустя ее к коленям, под громом и стуком сражения, они стояли смирно, почти неподвижно, по временам вздрагивая всем телом и едва передвигая ноги. Человек разведывался с человеком; они, бессловесные, были посторонние в этой распре существ, имевших дар слова; но с каким самоотвержением и в деле для них чуждом отдавались они своим поводам и следовали за движением руки, часто бросавшей их в самый разгар гибели и сечи!

Еще один налет русских на 30-пушечную батарею, влево от большой батареи, стоил им дорого. Смелые конники приняты с боку 11-м и 12-м полками егерей, которых привел генерал Пажоль, отражены и потеряли много.

Не раз король Неаполитанский пытался под грозою своей артиллерии произвести общую кавалерийскую атаку, но успеха не было! Трупы, наваленные высокими грядами, не давали разбега коннице. Мертвые и умирающие останавливали успехи смерти! При всяком отражении русские оттесняли ряды и представляли живую толщу, неправильную видом, но крепкую мужеством, непроницаемую. Многие из русских сознавались, что уже не искали способа отражать наскоков французской кавалерии, прерывавших на время действия французских батарей. И кто поверит, что минуты этих разорительных наскоков были минутами отрады и отдыха! Лишь только отклонялась конница неприятеля, батареи его опять начинали бороздить воздух ядрами, напускать целые облака лопающих бомб и варить варом картечи великодушные толпы русских. Приросшие к полю, которое устилали они своими трупами, русские умирали там, где стояли. Треск был повсеместный. Везде брызгами разлеталось изломанное оружие. Некоторые из наших эскадронов, баталионов и даже полков, как бы затерянные в случайностях битвы, жившие одною только жизнию исступления, ничего не видали за дымом, не слыхали за шумом и грохотом. Забытые действительным миром, они были заброшены в какой-то особый мир ужасов, в какой-то вихорь разрушения, в царство смерти и гибели. С запекшеюся кровию в устах, с почерневшими от пороха лицами, позабыв счет времени и все внешния отношения, они не знали, где находятся; знали только одно, что им надобно стоять и драться, – и дрались беспрерывно, дрались отчаянно! Всадники и кони убитые, обрушаясь на живых, запутывали и подавляли их всею тяжестию своего падения! Живые домирали под мерт- выми.

После этой долгой борьбы, в продолжение которой взят центральный люнет и содеялось много дел в разных пунктах линий, многие полки русские, полки центра и левого крыла – обедняли. Где было две тысячи, осталось две, три сотни! И те сиротами прижимались к своему знамени и искалеченными телами защищали полковую святыню! Только 11 баталионов на правом крыле и 6 батарей у Псарева были еще не тронуты; но день вечерел, надлежало кончить это пятнадцатичасовое сражение. Огнедышащий Ней, как один из губительных смерчей Антильских, встретив препятствие необоримое, сокрушившее все его напоры, наконец истощился… Наполеон не предпринимал уже ничего более. Тогда было шесть часов вечера. Атака, которой мы сделали очерк, принадлежала к эпохе вторичного завоевания люнета и продолжалась, конечно, два добрых часа. С 6 часов, за общим изнуром сражающихся, движения приостановились. Одни только пушки гремели и громили. Но русские, повторим это еще раз, были крепки в двух важных пунктах, за оврагом Горецким и на высотах Семеновских. Между тем полуосенний день уже вечерел. Часы уходили. Ночь более и более вступала в права свои. Солнце закатывалось красным шаром без лучей. В воздухе распространился какой-то кисловатый, уксусный