Крутые мужики на дороге не валяются - Катрин Панколь

Как сейчас помню ее спальню в маленькой двухкомнатной квартирке в Рочестере. Сидя на плетеном стульчике у ее изголовья, я жадно ловила каждое ее слово. А она в розовой ночной сорочке скульптурно возлежала на своем ложе. Седеющие волосы были стянуты на затылке в подобие конского хвоста. Единственный мужчина, которого ей довелось любить, был с нею предельно крут. Она смаковала эти слова, словно приятное воспоминание, произносила их, прищурив глаза, с блаженной улыбкой на лице. Точь-в-точь ожившая гравюра с благодарственной надписью: «Спасибо, любимый, за то, что заставил меня страдать».

— В мужчинах подобного сорта есть легкость, жажда жизни, загадка. Они непредсказуемы. Лишь с ними можно испытать неизведанное, познать страдание во всей его красоте, во всем его богатстве, раз за разом постигая сладкую пытку любви. Мужчины, на которых можно полностью положиться, вызывают недоумение, раздражение… Вам ведь тоже нравятся крутые мужики, правда? Вам претит, когда с вами носятся как с писаной торбой?

Я кивнула.

Но где их искать? Увы, крутые мужики на дороге не валяются. Жестокий любовник не суетлив. Он не спеша выдумывает, как бы нас помучить. Сначала едва зацепит для разминки, а потом ранит в самое сердце, заставит терзаться ожиданием, молить о пощаде. И тогда мы сдаемся на милость врагу, а он с наслаждением вонзает нам под кожу свою ядовитую стрелу, чтобы мы принадлежали ему навеки.

Теперь это случилось со мной. Я сгораю от нетерпения, пускаю слюни, жажду снова поверить в любовь.

Мое тело ожило, зашевелилось. Глаза всматриваются, уши вслушиваются, ноздри вдыхают, я вдруг стала видеть, слышать, дышать, удивляться — и пошло-поехало. Мне захотелось жить. Захотелось потереться кожей о кожу, приклеиться губами к горячим губам, слить свое тело с телом мужчины. Настоящим, с волосами повсюду, рельефными мышцами, жадным языком, острыми зубами, сильными руками, пенисом…

Да каким там пенисом? Нормальным человеческим хуем!

Это я так подумала? Прямо такими словами?

Я торможу на тротуаре и обалдело всматриваюсь в витрину Б. Далтона. Ушам своим не веря, разглядываю девицу, которая не постеснялась произнести слово «хуй» в ночи.

Она смотрит на меня, не опуская глаз. Улыбается недвусмысленной томной улыбкой. Подмигивает, завлекает. Губки у нее алые, глазки черные, грудки, талия, попка во всем в облипку. Давненько мы с ней не виделись! Я вплотную подхожу к витрине, прижимаюсь носом к стеклу, испытующе гляжу на слово-блудницу. Ну что ж, с возвращеньицем! Приятно снова тебя повстречать. Она прыгает вниз, и мы, обнявшись, шагаем по тротуару. Сколько зим, сколько лет? Я успела позабыть, что она существует.

Чертовка…

Она оказалась не у дел. Смерть и болезни не для нее: мои беды ее спугнули. Больница, церковь, кладбище, священник, траур, боль — все это ей чуждо. При виде маленькой девочки с леденцом на палочке она презрительно поморщилась и отступила. А та, задвинув Чертовку на задний план, заревела, заскулила и начала требовать папочку. И вдруг Чертовка проснулась и разлилась по всему телу. Вырвалась из узды и понеслась, так что кровь закипела. Наружу! На волю!

У меня кружится голова. И все-таки я ей рада: только с ней я живу, осязаю. Реальность становится ближе. Другая реальность…

Вместе с нею приходит страх.

И желание…

И стыд.

И наслаждение. Жгучее наслаждение.

«Возвращаемся к жизни, прелесть моя, — шепчет мне Чертовка, — тебе понравится, еще как понравится, уж поверь мне. Ты увидишь, как она прекрасна, главное, будь готова к безумствам. Посмотри, сколько кругом мужиков. Вот этот, например, широкоплечий, с черной прядью на лбу. А вон тот, а еще тот, видала? Ты только представь, как такой классный парень вдавит тебя в койку и давай полизывать, покусывать, потискивать. В этом мире миллионы мужиков, и среди них найдется один какой-нибудь для тебя».

«Ты думаешь?» — вздыхаю я.

«Мне не нужен какой-нибудь, — хнычет С-леденцом-на-палочке. — Мне Принц нужен. У нас уже и встреча назначена. Ровно в полночь. Под пальмой».

«Ну ты загнула, — хихикает Чертовка. — Опять Прынца приплела, на фиг он нам сдался. Зачем, по-твоему, нужны мужики? Эй, С-леденцом, отвечай».

«Я-то знаю, какой мужчина мне нужен, — щебечет С-леденцом, суетливо приглаживая кружевные оборочки. — С которым я буду как за каменной стеной. Он будет греть меня по ночам, кружить в танце под луной, во мне семя его прорастет, и мы пойдем с ним в кино, он обнимет меня за плечи и купит мне эскимо. Каждый вечер он будет возвращаться в одно и то же время: закроет ставни, расскажет, как прошел день, выключит свет и шепнет: я люблю тебя, я всегда буду тебя любить, ты любовь всей моей жизни».

«Ха! — Чертовка сотрясается от смеха. — Какая чушь! Мужик нужен для того, чтобы запихнуть его в постель и притираться друг к другу кожей о кожу. Язычком заморить червячка, спутаться руками и ногами, бояться, дрожать, кричать, умолять и подставлять спину под шлепок, и раздвигать ягодицы для укуса, и вгрызаться в его плечо в неутолимом экстазе. И шептать: „Да, еще“. И стонать: „Нет, хватит“. И так до потери пульса. Эй, С-леденцом, поняла, что такое мужик?»

«А душа, душа как же? — вопрошает С-леденцом. — Душевная близость, внутренняя красота, ты что, забыла про них? А без этого далеко не уедешь».

Чертовка полностью теряет контроль над собой и проходится колесом по Бродвею. Гримасничая, паясничая, рогами и копытами стуча по тротуару, она приплясывает в адском ритме, извергая языки пламени. Словно с цепи сорвалась.

«Душа? Она повсюду. По-твоему, она обретается там, где бродят принцы в белых перчатках и пресвятая Тереза со всей своей шайкой? Или там, где полон особняк детей, а у крыльца припаркована новая „реношка“. По ложному пути идешь, деточка, не найдешь ты в этих местах свою душу, а наоборот, потеряешь. Станет она у тебя рыхлой и приторной, как кремовый торт. Ты лучше насади ее на шампур, приправь всеми плотскими грехами, и тогда узнаешь, какова она, твоя душа. Сон потеряешь, девочка моя. В зеркало постыдишься на себя смотреть. Знаешь, как постичь свою душу? Только через жопу, иного пути нет. А ты что думала? Жопа всему голова. Жопа, говорю я тебе. Воистину: жо-па. Сдайся на милость искусителя, и ты встретишься со своей душой лицом к лицу. И дороги назад не будет. Ты, разумеется, возмутишься: „Неужели во мне не осталось ничего, кроме похоти, ничего, кроме грязных желаний? Ведь еще накануне я была с Принцем, вся из себя кисейная и крахмальная?“ И будешь заниматься самобичеванием, но правду про себя узнаешь, раз и навсегда. Конечно, ты предпочла бы неведение. Кому охота просыпаться в ночи и слушать бешеное биение собственного сердца? Потому-то люди меня избегают. Остерегаются Чертовки! Связывают по рукам и ногам, побивают палками, запихивают в ящик и запирают на засов. Пыжатся, говорят, что им, мол, и без меня забот хватает. По уши увязают в повседневности: отвозят детей в школу, берут в банке кредит на пятнадцать лет, добиваются налоговых льгот, ведут дела, платят по счетам, покупают дом в деревне, делают карьеру, гордятся своей репутацией… Почти успокаиваются, а я гнию в своем ящике и не чаю вырваться на волю. И заметь, под замок-то меня посадили, а неприятностей им все равно избежать не удается. Там рачок, здесь кистенка, в желудке язвочка, колиты, мигрени, ознобы, тики, заикания, грыжи ущемляются, чирьи воспаляются, нарывы гноятся, лишай зудит, и случаются у них растяжение связок, вывих бедра, отек легких, вздутие селезенки… А я все стараюсь, я расту, набухаю, наливаюсь, надуваюсь, порчу им кровь, отравляю жизнь. Сижу в своем ящике и знай себе мщу. Задыхаюсь. Извожусь в поисках вожделенной бреши. Эх, мне бы выбраться из этого гребаного ящика да приняться за старое! Сегодня на Бродвее настал мой звездный час. Эй, С-леденцом, меня ведь голыми руками не возьмешь. Накось, выкуси! Не на ту напала. Стоило мне прошептать ей на ушко вожделенное слово „хуй“, и сразу кровь забурлила в жилах, слюнки потекли, жизнь обрела смысл. И сразу захотелось… На твою диету она больше не сядет, леденцы ей обрыдли. Смотри-ка, вмиг ожила! Плечи расправились, грудь вперед, между ног мокро… На самца потянуло, на первого встречного, сойдет любой, были бы яйца. Смекаешь, Леденцуха?» Тут Чертовка прерывает свой монолог, переводит дыхание и бросает мне: «Ладно уж, пойдем. Я покажу тебе твою душу. Как в старые добрые времена. Помнишь? Неплохо было, да? Поглядим, что мы нароем в закутках твоей памяти. Помнишь того брюнета, что доводил тебя до безумия, ты ни есть не могла, ни спать, дни и ночи сменяли друг друга, а вы терлись кожей о кожу, влагой впитывали влагу, ты плакала от наслаждения, сквозь стон бормотала: „Спасибо“… Он сжимал твою шею руками, все крепче и крепче, а ты просила: „Еще…“ Он требовал поклясться, что ты всегда будешь принадлежать ему одному, и ты шептала: „Клянусь“. Умоляла: „Делай со мной все, что хочешь, только возьми меня, пронзи насквозь, раздвинь мои ноги и бедра, впейся в меня до боли“. Вспомнила? Того брюнета?»