От марксизма к постмарксизму? - Йоран Терборн

Таблица 3.1

Основные нарративы современности

Давайте рассмотрим позиции в табл. 3.1 по порядку. Во‐первых, если кантианское понимание рационального просвещения потеряло значительную часть своей привлекательности к началу XXI века, следует указать, что оно остается в центре многих важных дискуссий. К примеру, как объяснить, предотвратить и справиться с ВИЧ/СПИД и другими смертельными заболеваниями в Африке и других частях мира? Является ли колдовство значимым источником болезней и смертей? Излечивается ли СПИД пенетрацией девственницы?

Во-вторых, концепция коллективной эмансипации или освобождения претерпела значительные изменения на протяжении последних нескольких десятилетий как часть процесса постмодернизации. Она в значительной степени утратила свою социальную опору – рабочий класс, колонизированные, женщины, геи и лесбиянки – и прежде всего свои более ранние социалистические надежды на эмансипацию от капитализма. Но она не исчезла. Сегодня она возрождается в агрессивном либерально-демократическом дискурсе, который сам представляет форму правого модернизма, там, где он сейчас отсылает к освобождению от выбранной группы «антизападных» авторитарных режимов: коммунистических, посткоммунистических, исламских или арабских. В Индо-Латинской Америке, вместе с тем, эмансипация приобрела новую социальную актуальность по мере того, как коренные народы выдвигают требования по более справедливому распределению ресурсов.

В-третьих, перспективы роста и прогресса по-прежнему определяют ожидания всех современных экономик, ранее «строивших социализм», так же как и все многообразие капиталистических систем, включая господствующий неолиберализм. Рост и прогресс также конституируют продолжающуюся историю, которую наука рассказывает о самой себе, и составляют кредо всех современных академических авторитетов.

В-четвертых, выживание наиболее приспособленных и социальный дарвинизм получили новый импульс в результате неолиберальной глобализации после их постфашистской изоляции. Согласно этому взгляду, только наиболее приспособленный и подлый заслуживает победы в боях без правил глобальной конкуренции. В-пятых, и в-последних, коллапс правительственного контроля над художественным академизмом оставил творческий модернизм без целей, отличных от прежних модернистов. Современный конфликт между авангардом и традицией заместила сменяемость стилей.

Маркс включал в свою мысль все перечисленные модернистские перспективы, хотя коллективная человеческая эмансипация и экономическое развитие и были для него наиболее важными. Тем не менее то, что отличает Маркса и марксизм от других течений социальной мысли, это акцент на противоречивой природе современной эпохи и на ее противоречиях и конфликтах как на наиболее важной части ее динамики.

Против последовательных либеральных проектов индивидуализации, рационализации и роста как основ «модернизации» марксизм установил диалектическую перспективу эмансипации – эксплицитно признавая, что капитализм и колониализм были формами эксплуатации так же, как и прогресса, что может быть проиллюстрировано в табл. 3.2.

Таблица 3.2

Марксистская диалектика капиталистической современности

Марксистская перспектива также отличалась от веберовского понимания рационализации рынков и бюрократии как «железной клетке». Противоречия современности, согласно Марксу, были предшественниками радикальных изменений. Рабочее движение в капиталистических странах, социалистический феминизм, антиколониальные движения и «реально существующие» социалистические страны, несмотря на недостатки, воспринимались как носители другого варианта будущего, модернистского проекта эмансипации. К 1990‐м годам, тем не менее, эта вера в будущее была в корне подорвана.

Постмодернизм атаковал все главные нарративы современности, одновременно игнорируя диалектическую концепцию марксизма. Но все его социально-политические успехи, все его завоевания на идеологическом поприще, были направлены против модернистских левых. В то же самое время правый модернизм одержал верх почти над всеми своими традиционалистскими и консервативными соперниками, в особенности в тэтчеровской Великобритании – так как неолиберализм можно рассматривать в качестве высокого модернизма правого толка и, как уже было отмечено, его едва ли поколебали постмодернистские аргументы. Укрепление американских правых служит наглядной иллюстрацией запутанности актуальной современности. В то время как американские правые набирают штурмовиков из рядов христианских фундаменталистов, гегемонистские устремления возникают из их «желания определять будущее», которое они понимают как принадлежащее именно им223. (Теологическое прославление мирового успеха правых христианским евангелизмом играет на руку этому вареву из секулярного модернизма и религиозного фундаментализма.) В то время как левые, устремленные к социальной революции, были вынуждены отступить или их заставили замолчать, американские правые трубят об «изменении режима».

Модернизм не был отвергнут как интеллектуальная позиция. Его защищали теоретики как со стороны «третьего пути», так и старые крайне левые интеллектуалы224. В хорошо финансируемой исследовательской и публикационной программе немецкого издательства Suhrkamp Verlag Ульрих Бек зашел так далеко, что провозгласил «вторую современность». Но социально-политическим вызовам по всему левому спектру ничего не было противопоставлено. В сущности, «Общество риска» Бека, важная теоретическая работа последних десятилетий, впервые опубликованная в Германии в 1986 году, предложила возможную основу для новой концепции современности: «Конфликты, связанные с модернизационными рисками, возникают по причинам системного характера, которые совпадают с движущей силой прогресса и прибыли. Они соотнесены с размахом и распространением опасностей и возникающих вследствие этого притязаний на возмещение и/или на принципиальную смену курса»225. Это важная социальная концептуализация – риск, понятый как ключевой концепт экономики, – которая также находит политический отклик в кругах защитников окружающей среды. Тем не менее критический пафос концепта притупляется двумя обстоятельствами: во‐первых, его слепотой к тому, что происходило прямо в центре политической сцены, а именно по отношению к упомянутому выше восходу правого либерального модернизма – первоначально более слабому в Германии, чем в англосаксонском мире, но политически триумфальному задолго до его воцарения в последней Большой коалиции. Во‐вторых, специфическое институциональное содержание «новой», позже «второй», современности – потеря занимаемого положения классами, ослабление полной занятости и национальных государств; «освобождение» индивидов от индустриальных институций – оставляет его понимание изменившейся темпоральной рамки открытой произвольной избирательности, эмпирически ненадежной, или и тому и другому.