Лживая взрослая жизнь - Элена Ферранте

5

В то время я начала думать, что раз внешне я некрасива, я могу стать красивой внутренне. Но как? Я уже поняла, что характер у меня не сахар, что я делаю и говорю гадости. Если у меня и были хорошие качества, я их намеренно подавляла, чтобы не чувствовать себя кисейной барышней из хорошей семьи. Мне казалось, что я нащупала путь к спасению, но у меня не получалось по нему идти, а может, я и вовсе не заслуживала спасения.

И вот как-то днем, совершенно случайно, как раз когда я пребывала в подобном настроении, я встретила дона Джакомо, настоятеля церкви в Пасконе. Не помню, почему я оказалась на пьяцца Ванвителли, я шла, думая о своем, и почти налетела на него. “Джаннина!” — воскликнул он. Когда я его увидела, площадь и дома вокруг исчезли, я вновь оказалась в церкви, я сидела рядом с Витторией, а Роберто стоял у стола. Когда все вернулось на свои места, я обрадовалась, что священник меня узнал, вспомнил, как меня зовут. Я была так счастлива, что обняла его, словно ровесника, с которым ходила еще в начальную школу. Но потом смутилась, стала обращаться к нему на “вы”, он попросил говорить “ты”. Он шел на фуникулер в Монтесанто и предложил его проводить; я с места в карьер, слишком бурно, принялась восхищаться тем, что видела в церкви.

— А когда Роберто будет снова у вас выступать? — спросила я.

— Тебе понравилось?

— Да.

— Видела, что ему удается отыскивать в Евангелии?

Я ничего такого не заметила — да и что я знала о Евангелии? — у меня в памяти отпечатался только Роберто. Но я все равно закивала и тихо сказала: — Никто из учителей не умеет так увлекательно рассказывать, я снова приду его послушать.

Он помрачнел, только теперь я заметила, что, хотя это был прежний дон Джакомо, что-то в нем изменилось: цвет лица у него был нездоровый, глаза покраснели.

— Роберто больше не придет, — сказал он, — и мы больше не будем устраивать в церкви подобные встречи.

Я очень расстроилась.

— Кому-то не понравилось?

— Моему начальству и некоторым прихожанам.

Я была разочарована и сказала с раздражением:

— Но разве твой начальник не Господь Бог?

— Да, но погоду определяют его подчиненные.

— А ты обратись прямо к нему.

Дон Джакомо взмахнул рукой, словно отмеряя огромное расстояние, и я заметила у него на пальцах, на тыльной стороне ладони и даже на запястье лиловые пятна.

— Господь очень далеко, — сказал он с улыбкой.

— А как же молитва?

— Я слаб; вероятно, я молюсь, потому что это моя профессия. А ты? Ты молишься, даже если не веришь в Него?

— Да.

— Помогает?

— Нет. Это как магия, которая в конце концов перестает работать.

Дон Джакомо замолчал. Я поняла, что ляпнула что-то не то, мне захотелось извиниться.

— Иногда единственное, что мне приходит в голову, — пробормотала я, — это попросить прощения.

— За что? С тобой этот день стал поистине чудесным, хорошо, что я тебя встретил.

Он снова взглянул на правую руку, словно там скрывался секрет.

— Тебе нездоровится? — спросила я.

— Я иду от своего приятеля, врача, который принимает здесь, на виа Кербакер. Я просто не выдержал.

— Не выдержал чего?

— Когда тебя заставляют делать то, чего тебе делать не хочется, но ты повинуешься, с головой становится плохо, да и со всем остальным тоже.

— Разве повиновение — это такая кожная болезнь?

Он растерянно взглянул на меня, улыбнулся:

— Пожалуй, так и есть, это такая кожная болезнь. А ты — отличное лекарство. Не меняйся, всегда говори то, что приходит в голову. Вот поболтаю с тобой еще пару раз — и мне полегчает.

Я выпалила:

— А мне что делать, чтобы полегчало?

Священник ответил:

— Избавься от гордыни, она нас все время подстерегает.

— А еще?

— Будь добра и справедлива к другим.

— А еще?

— А еще то, что в твоем возрасте дается труднее всего: почитай своих отца и мать. Хотя бы попробуй, Джанни, это важно.

— Я больше не понимаю ни отца, ни маму.

— Вырастешь — поймешь.

Что они все заладили, что я пойму, когда вырасту?! Я ответила:

— Тогда я лучше никогда не вырасту.

Мы попрощались у фуникулера; с тех пор я его больше не видела. Я не осмелилась спросить его о Роберто, не поинтересовалась, говорила ли ему Виттория обо мне, рассказывала ли она, что происходит у нас дома. Я только сказала, сгорая от стыда:

— Мне кажется, что я некрасивая, у меня скверный характер, но мне все равно хочется, чтобы меня любили.

Но я произнесла это слишком поздно, на одном дыхании, когда он уже повернулся ко мне спиной.

6

Наша встреча мне очень помогла, и в первую очередь я постаралась изменить отношения с родителями. О почтении к ним, разумеется, речи не шло, но можно было попробовать хотя бы немного снова сблизиться.

С мамой все пошло неплохо, хотя было непросто научиться не нападать на нее. Я не обсуждала с ней ее телефонный разговор с Витторией, но периодически меня так и подмывало прикрикнуть на маму — что-нибудь приказать, упрекнуть, обвинить, сказать гадость. Обычно мама не реагировала, она сохраняла бесстрастие, словно умела по команде становиться глухой. Но постепенно я научилась вести себя иначе. Я поглядывала на маму из коридора — аккуратно одетую и причесанную, даже если она не собиралась выходить из дому или принимать гостей, — и при виде сгорбленной спины женщины, которая измучена горем и которая часами просиживает над работой, испытывала нежность. Однажды вечером, смотря на маму, я неожиданно представила рядом с ней тетю. Конечно, они были врагами, конечно, мамино образование и утонченность делали их бесконечно далекими. Но разве Виттория не хранила верность Энцо, хотя он давно уже умер? Разве я не восприняла это как проявление великодушия? Внезапно я с удивлением поняла, что мама вела себя еще благороднее… потом я долго над этим раздумывала.

Любовь Виттории была взаимной, ее возлюбленный всегда отвечал на ее чувства. Маму же предали самым гнусным образом, но тем не менее ей удалось сохранить свою любовь. Мама не умела и не желала представлять свою жизнь без бывшего мужа, напротив, ей казалось, что ее существование наполнялось смыслом, когда отец удостаивал ее разговора по телефону. Ее уступчивость внезапно стала мне нравиться. Как я могла нападать на нее, оскорблять за привязанность к отцу? Неужели я приняла силу за слабость — да-да, силу, мамино безграничное умение любить?

Однажды я заявила маме спокойно, словно констатируя факт: