Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков

в походе, как на прогулке, – завтра окажется с раздробленной ногой в лазаретной тачанке. Я помню – мне рассказывали, – на остановке после нашего отхода от Екатеринодара двое раненых нагнали обоз: один, слепой, нес другого, с разбитой ногой (этот указывал ему путь). Их забыли и бросили в Елизаветинской станице.

Кроме раненых с обозом, ехали и шли пешком: охранная рота, служащие разведывательного отделения, люди, связанные тем или иным путем с Алексеевской организацией, везли казну на подводах, серебряную монету и кредитные билеты из Ростовского государственного банка, ехали и жены офицеров, и сестры милосердия, были и люди, неизвестно почему затесавшиеся в поход.

Кого-кого только нельзя было встретить в нашем кочующем таборе. Были и земские деятели, и члены Думы, и журналисты, и профессора, и учителя гимназий – осколки разбитой русской общественности, а рядом певчий из архиерейского хора, вольский мещанин, случайно попавший на Дон, чахлый портной из Новочеркасска, отставной генерал, чиновник судебного ведомства, остзейский барон с женою, предводитель дворянства и неизвестного общественного положения подозрительный субъект. Все были сброшены в один мешок. Все тянулись по одной дороге, сходились на стоянках, как-то добывали себе пищу, устраивались и вновь двигались в путь.

Вот генерал, служивший по гражданской службе. В Ростове я часто его видал в ресторанах в обществе дам: всегда с иголочки одетый, с надушенными бакенбардами, в щегольском генеральском мундире и в лакированных сапогах. Здесь я не узнал его. Куда девалось все его великолепие? Бакенбарды сбриты, торчала какая-то щетина на щеках, в грязном белье и в какой-то вязаной куртке, он производил впечатление сморщенного жалкого старика. Он вздыхал и кряхтел, досадуя на свою судьбу, во всем обвинял генерала Корнилова и только и говорил о том, как бы вырваться из западни, как называл он наш поход. По его словам, можно было отлично устроиться, пробравшись в Кисловодск, где жизнь течет совершенно нормальным порядком. Когда он вспоминал о кисловодском курзале, у него появлялись даже слезы на глазах. И было жалко видеть его таким пришибленным судьбою после прежнего блестящего генеральского вида.

С Л. В. Половцевым[117] когда-то мы были врагами по партиям в Государственной Думе. Теперь судьба свела нас на дороге в Кубанской степи. В Новочеркасске он исполнял обязанности главного интенданта, то есть ездил по лавкам закупать и заодно развозил на извозчиках валенки, теплые чулки и башлыки для отправки их на вокзал для наших добровольцев. В походе он состоял помощником генерала Эльснера, заведующего снабжением. На стоянке мне как-то пришлось его застать сидящим на полу среди хомутов, кожаных обрезков и вожжей с большой иглой, молотком и гвоздями, занятого, как настоящий шорник, починкой конской сбруи?

Кому когда-либо мог присниться такой странный сон: после Таврического дворца где-то в кубанской станице комната, превращенная в шорную мастерскую, и член Государственной Думы, вбивающий гвозди в конские хомуты. И что было сном, и что было действительностью? Белая зала Таврического дворца или шорная мастерская, заваленная конскою сбруей?

Встретился я на походе как-то случайно с моим знакомым. Молодой, преуспевающий по службе товарищ прокурора, он вел в уездном городе жизнь провинциального чиновника, умеренную и аккуратную, позволяя себе во внеслужебное время удовольствия в любительских спектаклях, в игре в винт по маленькой, а летом в пикниках на лодке. При нормальных условиях он продолжал бы свою служебную карьеру, поигрывал бы в клубе, ухаживал бы, быть может, женился и кончил прокурором суда в той обыденной обстановке, где от служебных обязанностей переходят к партии винта, к домашним ссорам с женой, к повседневным заботам о грошовой экономии в расходах. И вдруг все это опрокинуто вверх дном. Он выбит из колеи установившихся привычек и правил, выброшен на улицу. Как, отчего – и сам не может понять. Случайно занесло его в Ростов, случайно оказался он в походе, случайно встретил я его в драповом пальто и в городских ботинках, идущим в непролазной грязи по станичной улице. Все случайно. Случайных людей было немало в нашем обозе.

Певчий, тоже как-то попавший к нам, с бледным, испитым лицом, любил распевать арии из опереток. Он рассказывал, что его звали в Москву на сцену: какая-то проезжая знаменитость оценила его голос, но ему так и не удалось вырваться из провинции, и он, цирюльник по профессии, поступил в архиерейский хор. Побывал он и партизаном в отряде Чернецова, ходил в набеги против красных, а теперь сделался возчиком в обозе.

Остзейский барон хотя и штатский, но с военной выправкой, вытянутый, умевший соблюдать чистоту и приличие даже в условиях нашей походной жизни. С ним его жена с ярко-рыжими волосами, и странно было видеть ее в элегантной шубке, сидящей на клади в повозке, рядом с серыми, поношенными шинелями.

Были в обозе и такие офицеры, которые уклонялись от боя, но, как только селение было взято, они первые бросались в него, чтобы захватить сахар, мануфактуру, спички. Я помню одного на вороном коне, в черной черкеске с красным башлыком, который особенно отличался лихостью своих набегов на занятые уже селения. Первый он прискакивал к лавкам и всегда успевал что-то захватить.

Были и такие, которые сделали своей профессией поимку лошадей и продажу их офицерам. Были и просто воры, кравшие все, что можно было украсть: браунинг с подоконника, сахар, чай, забытый кошелек. Обоз был тылом нашей армии. И в обозе проявлялось все то же стремление как-нибудь поживиться, получше устроиться, что-то захватить для себя.

Люди оставались людьми. Каждый заботился только о себе. Перестали стесняться, лишь бы получить что-либо для себя, – лучшую квартиру на стоянке, хотя бы ее пришлось отбить от раненых, больший кусок мяса в суп, побольше сахару или табаку, хотя бы пришлось тайком стащить чужое. Шли мелкие интриги, добивались назначений, и составлялись заговоры. И были такие, которые, наблюдая все эти отрицательные стороны, впадали в настроения уныния и пессимизма, видели все в черном цвете и уже не понимали того героического, что совершалось на их глазах, засоренных пылью.

Видали ли вы степь в позднюю осень? Хлеба уже скошены и увезены с полей. Нет ни зелени, ни желтизны жнивья. Все однообразно серо кругом, все пустынно. Ветер лишь гонит и крутит столбом пыль по степному пространству. Видали ли вы в осеннюю пору, как катится по степи то быстро, то замедляясь, то взлетая кверху, то опускаясь, катится и остановится и вновь понесется вперед какой-то засохший куст степного растения. Его называют «перекати-поле». Кто вырвал его от родной почвы? Каков его цветущий вид? Грустно видеть его