Подземные. Жив - Джек Керуак

к машине, кабутто какую старую перееханную псину, и ложат ево на задню сидушку, и увозят ево в лазарет. Я-то плачу, а тетка Гастонья, она дверь дедову закрыват, а он-то ведь ее никада не закрывал, ни разу не закрыл ее за все сто лет свои. От жутково страху мне так тошно, хоть счас наземь рухай и ямку себе в ней копай, чтоб тама наплакать да спрятаться, птушта никада не видал я ничё, окромя этово дома и деды, во все свои дни отродясь, а тута приходют эти и утаскиват меня прочь из пустово дому, а деда мой взял да и помер у меня на руках, ничё уж с этим поделать не мог. Ох Боженька, а ведь я помню, как он грил про забор и Господа, да и про мистера Отиса, и про мои мокрые лапищи, и помню я ево так жуть как недавно, а щас от и нету ево, я плачу и всех вокруг позорю.

Глава 3

Дом тетки Гастоньи

В общем, забрали меня дальше по дороге в дом к тетке Гастонье, а дом тот большой, старый-битый, птушта их тама одинцать-двенцать человек живет, от самомалейшево младенчика до старово дедушки Джелки, который весь старый да седой, тока внутре сидит. Совсем не как у деды в доме. У них тама окошки кругом повсюду, и большая труба кирпичная, да еще верандия вокруг всево дома идет, и тубареты на ней, а на половицах арбузные корки да песок, без них тама никак не покрутишься. Ой, сроду никада не видал я стока мух, скока видал у них в том доме. Нет уж, неохота мне тута оставаться. На гумне деревья растут, и вишня, и качеля хорошая, да тока их тама шестеро-семеро мелюзги, и все визжат да вякают, а свиньи у них не такие хорошие, как у деды свиньи, тута никак и близко нет. Никада не видал я нигде такой скучищи. Нет уж, неохота мне тута быть. Спать мне ночью тама негде, тока на одной постеле с тремями или четырями другими пацанами, а я спать никак, коли стока локтей мне в физию суется.

Дедушка Джелки, этот дядя меня пугат, птушто грит:

– Приведить-ка суда ентого мальца, – и меня приводят, а он меня хвать за руки и глядь на меня одним большущим жолтым глазом, да тока им не целит как надо, бедняга, и глядит прям у меня над головой да ничё не видит. Другой же глаз, ево и нет тама больше, он у нево весь в голову ушел. Глаз у нево нету, у старика этово. Держит меня крепко да больно и грит: – Вот он, малец ентот. Ну, не больше разика в день мне его держать и выпадат.

Тетка Гастонья, она тута подбегат да меня оттаскиват:

– Ты чего этого мальчонку проклясть хошь, когда всех уж по семь раз проклял? Не виноват он за то, что отец евойный с твоими глазами сделал, он же просто несмышленыш еще.

А дедушка Джелки, так он как давай орать:

– Мне надоть его потрогать семь раз, покуда не помрет, никто не возбранит.

– Ничего и не надоть, – орет тетка Гастонья, а дядя Сим, это муж ейный, он как давай тетку Гастонью за дверь выводить, а я тута как побегу да как спрячусь в хлеву, птушта уж оченно боязно, что дедушка Джелки дотянется и меня опять словит. Нет уж, не нравится мне дом тетки Гастоньи, нет.

Как змеюка, дедушка Джелки сидит в углу и ест у себя с коленей, а все прочие едят вокруг столешницы, а дедушка Джелки – он слышит, как все грят, и грит:

– Это ты, малец? – Про меня это он. Я прячусь за теткой Гастоньей. – Подь сюды, стань ко мне, малец, чтоб я дважды тебя потрогал. Мне тада тока четыре разика останется, а ты отплатишь проклятье.

– Ты не бери себе в голову ни разу, что он грит, – грит мне тетка Гастонья. А дядя Сим, он ничё не грит, да и не глядит на меня ни разу, а до тово боязно и так тошно, ну, я и не жду вовсе, что в доме у тетки Гастоньи долго проживу, а пойду в лес да помру тама, так мне паршиво и тоска. Тетка Гастонья грит, я заболел и одинцать фунтов сбросил, такая мне жуть и немощь, весь день в пыли провалялся. – Ты чё эт в грязи рыдаешь, детка, – грит мне она, – да всю мордаху себе эдак вот вывозил? – И давай грязюку мне с физии стирать. Тетка Гастонья – это ж никада не она сама, то дедушка Джелки, да дядя Симеон, да вся мелюзга тама песком в меня швыряли. А никто из них ни разу к деде меня в лазарет не сводил.

– Ох, Боженька, пора уж мне и хватит плакать.

Дедушка Джелки, он в окно как высунется да меня спымает, да как давай больно мне делать, что я аж замертво падаю, а он знай себе орет, да улюлюкат, да грит:

– Таперя я мальца споймал, и вот дважды его взял да потрогал! – А потом, потом грит: – Ты-рии! – чатыр! – И тетка Гастонья, она меня в сторону как дёрг, так резко, что я наземь – бац. – Мне знак был, када я дотянулся и его спымал, – орет дедушка Джелки, – и осталось мне уж тока три разика. – Тетка Гастонья как давай плакать да на постелю падать и биться вся, и еще даж не знаю что, а вся мелюзга по дороге давай бежать за дядей Симом, какой в поле с мулом себе, и он тож как побежит потом к дороге. Боженька, а потом этот старый дедушка Джелки на верандию выходит, меня ищет да руки свои расставлят, чтоб меня споймать, и прям туда ходу, где я стою, кабутто и не слепой вовсе никак, а потом об тубаретку перецепился и вопит, упал да поранился. Все тута грят: «Ой!» Дядя Сим старика подымает и тащит в дом ево да на постелю ложит, а старик весь задыхатся. Дядя Симеон, он двоюрному велел, чтоб меня на улицу увел, и от мы с двоюрным пошли и встали наруже да слышим, как дядя Сим и тетка Гастонья друг на дружку орут.

– Ты чего это хочешь мальчонку этого в доме держать, коли на нем проклятье, дура-баба? – орет дядя Сим. А тетка Гастонья, та все молится и молится.

– Ох, Господи, он же дитя всего-навсего, ничё он