Воровская корона - Евгений Сухов

— А такую, что закрыл меня! Я не прощаю таких вещей. Придет время, и я стисну пальцы на твоем горле. Ты будешь меня умолять кончить тебя поскорей…

— Послушай, ты, — перебил жигана Сарычев. В ящике стола у него лежал заряженный наган. Достаточно протянуть руку и нажать на курок. С двух метров промахнуться невозможно. Следствия не будет, а произошедший инцидент можно будет списать на то, что арестованный напал на него. Правда, пол заляпает, но это уже дело второе. — Хочешь услышать, что я тебе скажу, — голос Сарычева звучал угрожающе. Он хотел увидеть в глазах Кирьяна нечто похожее на испуг, но не рассмотрел даже прежнего интереса. — Послезавтра мы отправим тебя на Лубянку, в Чека… — четко выговаривал Игнат Сарычев каждое слово. — Так у них есть темный полуподвал. Чекисты называют его «кораблем». Так вот, в трюме этого «корабля», — Игнат Сарычев перешел почти на шепот, — расположены несколько глухих комнат. Знаешь, что там происходит?

— Ни малейшего понятия, — все тем же безмятежным тоном отвечал Кирьян.

— В этих комнатах расстреливают таких, как ты. И я постараюсь сделать все, чтобы ты пошел туда в первую очередь, — спокойно произнес Сарычев.

— Знаешь, почему я не люблю большевиков? — неожиданно спросил Кирьян.

— Почему же?

— А потому что они никогда не выполняют своих обещаний. Ха-ха-ха! — громко расхохотался Кирьян.

— Ну что, успокоился? — сдержанно спросил Сарычев, когда смех жигана иссяк. — Поверь мне, когда дело касается расстрелов, мы превращаемся в больших педантов. Уведи его! — приказал Сарычев красноармейцу, вошедшему на шум.

— Есть! — грозно проговорил тот, пошевелив налитыми плечами. — А ну подымайся, пока я тебя прикладом не приголубил.

Кирьян поднялся.

— А еще я не люблю большевиков потому, что они никогда не говорят арестованному «будьте любезны»…

— Я те щас попрошу! — угрожающе протянул верзила. — А ну руки за спину! — завис он над Кирьяном.

Заложив руки за спину, жиган вышел из кабинета и не успокоился даже в унылом коридоре, его глухой смех проникал через притворенную дверь.

* * *

Степан едва ли не впервые увидел Елизавету Михайловну за стряпней. Она пекла пирожки с капустой. И надо отдать ей должное, первая порция у нее получилась весьма приличной, Степан с удовольствием съел четыре пирожка, запив их самогоном.

Со второй порцией она прогадала. За разговором упустила время, и, когда подскочила к печи, оттуда повалил густой капустный дух наполовину с дымом. Выругавшись, она безнадежно махнула рукой.

— Ладно, не до пирожков нынче… Все сидела, ждала, когда они нагрянут, а они не идут, — не то пожаловалась, не то посетовала Елизавета Михайловна.

— Не беспокойся, — хмыкнул Степан, — еще появятся. Вчера шкеты наши мне сказали, что видели у Хитровки взвод красноармейцев. Все примеривались. Ощущение такое, будто штурмом собирались брать. Побрякали винтовками, да и разошлись по казармам.

— Как же ты ушел? — не переставала удивляться мадам Трегубова, и ее руки невольно потянулись к сковороде, где дымились пирожки.

Елизавета Михайловна давно наблюдала за собой некоторую странность: как только она начинала нервничать, так ее неудержимо влекло к стряпне.

— Сам удивляюсь, — честно признался Степан. — Вот чуял нутром, не стоит туда идти! Остановился на углу, а тут ко мне шкет подбегает и говорит: дяденька, там Чека засела. Дал я ему гривенник, а сам решил поближе посмотреть. К дому подхожу, а там двое у подъезда стоят и кожанками поскрипывают. Тут один повернулся и говорит: «Ваши документы?» Ну, я ему в живот и пальнул. Побежал и оборачиваться не стал, а только слышу топот за спиной. Стреляли в меня… да вот видишь, все как-то мимо. А то сейчас не разговаривал бы с тобой.

— Как же легавые узнали о хате?

— А хрен его знает! — в сердцах воскликнул Степан. — Такая малина была надежная. Запалил нас морячок!

— Задавила бы этого питерского собственными руками! — яростно воскликнула мадам Трегубова, стиснув кулаки.

— Задавила? — с издевкой передразнил Степан. — Может, кто-то другой перед ним передком размахивал? Ладно, ладно… Не дуйся! Так я, сдуру… Пошел я к себе, думал, отлежусь немного, а там все вверх дном перевернуто. Ждали меня легавые, — с ненавистью протянул он. — Весь пол окурками закидали. Славо богу, не дождались…

— Тут Егорка Грош приходил, говорил, что в Барашевском переулке малину накрыли. Окружили дом со всех сторон и велели сдаваться. Так жиганы отстреливаться начали, вот их всех и порешили. А потом побросали тела на подводу и повезли куда-то.

— Ясное дело, что не хоронить, — едко усмехнулся Степан. — Свалят где-нибудь за Ходынским полем в овраг да присыпят. Вот тебе и все погребение.

У мадам Трегубовой исчезли три «лярвы», а это была самая неприятная примета грядущих перемен. Причем к своему уходу они подготовились обстоятельно, втихомолку собрав все свои вещички, не позабыв ни старых трусов, ни носовых платков. Уехали в то самое время, когда она была занята делами по самое горло. Следовало что-то предпринять, иначе другие «девушки» перестанут ее уважать и разбегутся.

Елизавета Михайловна вспомнила собственную воровскую карьеру, когда была совсем юной, и грозная хозяйка заведения приказывала называть себя не иначе, как «матушка». А самых строптивых и вовсе таскала за волосы и запирала в подпол. Нынче девки изменились, теперь им подавай клиента непременно денежного, да чтобы внешностью был не обижен. А под стариков кому прикажешь ложиться, уж не ей ли самой?

На окраине Москвы, близ Большой Якиманки, у Елизаветы Михайловны был куплен небольшой домик, о котором не знал никто. В темном углу подвала, прикрытый рваными рогожами, лежал скромный потертый саквояж, в котором были упрятаны редкостные ювелирные изделия. На многих из них стояло царское клеймо. Если уж слишком припрет, можно оставить Хитровку и, прихватив саквояж, отправиться в Варшаву к деду. Авось не выставит старый хрыч, пригреет на первое время.

— Да, это они умеют, — согласилась Трегубова. — Долго не разговаривают. Вчера сцапали, а сегодня в газете читаешь, что к стенке поставили. Как ты думаешь, сколько нашим-то осталось?

Степан налил себе браги, взял пирожок, тот, что порумянее, и, полоснув по бабе взглядом, призадумался — а нужно ли откровенничать? А потом, отринув последние сомнения (баба проверенная, своя), заговорил:

— У Кирьяна осталось дня три, не больше. Не спрашивай, откуда знаю… Потом его переведут на Лубянку. Там у Дзержинского кабинет, лично хочет его допросить. А дальше известно что… шлепнут где-нибудь в подвале, и дело с концом. А знаешь, кто у них расстреливает?

— Кто? — севшим голосом спросила мадам Трегубова.

— Бывшая проститутка… Говорят, ей лет девятнадцать, не более! Может, это твоя воспитанница, а, Елизавета Михайловна? Уж она-то тебе припомнит все обиды! Уж она-то для тебя пулю отольет! — ухмыльнулся Степан.