Время, занятое жизнью - Урсула Ле Гуин

Нет ничего странного в том, что дети все время спрашивают: «А мы уже приехали?» Потому что они уже там, на месте. Это вечно спешащие родители еще не на месте, потому что им приходится преодолевать огромные расстояния – ехать, и ехать, и ехать… Для ребенка же это не имеет смысла. Может быть, потому дети и не замечают окружающих пейзажей. Пейзаж – всего лишь что-то между домом и тем местом, куда они уже мысленно приехали.

Нужны годы, чтобы научиться жить между тем, и этим, и еще чем-то, чтобы установить связи между вещами, чтобы осмыслить их.

Возможно, для этого нужен довольно странный ум – ум взрослого человека. Думаю, что животные находятся там, где они есть, так же как дети. Да, они – совсем не как дети – знают дорогу между местами, многие из них знают ее куда лучше нас – к примеру, лошади, если они где-то побывали. Или пчёлы, если другая пчела протанцевала им путь. Или крачки над бескрайним океаном… В этом смысле знать дорогу означает знать, где ты находишься в каждый конкретный момент.

В четырнадцать лет я, если только не была в каком-то очень знакомом месте, обычно имела весьма смутные представления о том, где я. Я понимала это, может, лучше, чем Лейла, но если и так, то не намного.

Однако в четырнадцать я знала, что лошадей в спальне наверху нет. Я знала, что Санта-Клаус не живет на Северном полюсе. И я очень много размышляла о том, где может находиться Бог.

Детям приходится принимать на веру то, что им говорят. Готовность верить так же необходима для ребенка, как сосательный инстинкт – для новорожденного: ребенку нужно освоить очень многое для выживания и становления.

Специфика обучения состоит в том, что человеческое знание передается прежде всего через язык, поэтому мы должны сначала изучить его, а затем слушать то, что нам говорят, и принимать это на веру. Если ребенок хочет проверить информацию, нужно ему разрешить, иногда проверка даже необходима, но иногда и опасна: лучше принять как данность, что горелка плиты обжигает, даже если не раскалена докрасна, или что если съесть бабушкины лекарства, то тебя стошнит, или что выбегать на проезжую часть – не лучшая мысль… В общем, ему нужно столько всего узнать, что проверить это не представляется возможным. В детстве нам приходится принимать на веру то, что говорят старшие. О каких-то вещах мы способны догадаться сами, но мы имеем слишком смутное представление о том, как поступать с нашими догадками, так что сперва взрослые должны показать нам основные примеры того, как познавать мир и прокладывать свою дорогу сквозь него.

Отсюда я делаю вывод о бесконечной ценности правдивой информации и о том, как непростительно лгать ребенку. Взрослый может верить, может не верить. У ребенка, в особенности у вашего собственного, такого выбора нет.

Представьте себе такое развитие событий: Лейла, вместо того чтобы принять правдивую информацию, начинает разочарованно хныкать, настаивая: «Нет, там лошадки! Они наверху!» Мягкосердечные взрослые улыбаются и, сюсюкая, соглашаются: «Да, милая, там наверху лошадки, они все уже в кроватках!..»

Это ложь, пусть крохотная и глупая. Ребенок ничему не научился, но утвердился в экзистенциальном непонимании, которое ему однажды придется как-то устранять.

То, что «наверху» означает «на склоне холма» и может указывать на множество разных мест, а еще что смысл слова зависит от того, где ты в данный момент находишься, – это важная информация. Ребенку понадобится вся помощь от взрослых, чтоб усвоить широкое разнообразие смыслов.

Ложь, разумеется, не то же самое, что притворство. Лейла и взрослые могут отлично повеселиться, воображая лошадей в спальне, Хэнка, поедающего одеяла, и лягающую его Перлу, и Мелоди, спрашивающую: «А где здесь сено?» Но для того, чтобы все это заработало в воображении, ребенок должен знать, что лошадки на самом деле в конюшне. То есть, обобщая, истинный факт он должен узнавать в первую очередь. Ребенку следует иметь возможность без опаски верить тому, что ему говорят. За эту веру мы должны платить ему честностью.

У меня есть причина вспомнить Санта-Клауса. Я всегда чувствовала неловкость от того, как мы с ним обращаемся. В нашей семье была традиция ждать Санта-Клауса (моя мама написала чудесную детскую книжку о том, как он в Калифорнии дает своим оленям отъесться на свежем зимнем клевере). Когда я была ребенком, мы читали «Рождественскую ночь»[80] и выставляли молоко и печенье к камину, а наутро они исчезали, и мы все были в восторге. Люди любят притворство, любят ритуалы и нуждаются в том и другом. Ни притворство, ни ритуал не являются ложью. Санта-Клаус – необычный, забавный, в общем, добрый миф – подлинный миф, который глубоко укоренился в ритуальном поведении, сопровождающем один из еще сохранившихся великих праздников. Я отношусь к нему с почтением.

Как и большинство детей, я очень рано научилась отличать притворство от реальности, иными словами, я знала: миф и факт – это разные вещи, и в каком-то смысле между ними лежит нейтральная полоса. Я всегда помнила, что, когда меня спрашивали: «А Санта-Клаус – настоящий?» – я начинала смущаться и путаться, краснела, боясь неверного ответа, и в конце концов говорила: «Нет».

Не думаю, что я что-то потеряла, перестав считать Санта-Клауса таким же реальным, какими были мои родители. Это не мешало мне ждать, когда застучат копыта оленей.

Санта-Клауса почитали и мои дети: мы вместе декламировали стихи, оставляли молоко и печенье для него; так же поступали и дети моих детей. Мне кажется, что это важно. Что такие скрепляющие ритуалы нужно уважать, миф – оживлять и передавать следующим поколениям.

В детстве, когда кто-то из моих сверстников начинал рассказывать, что «узнал кое-что про Санта-Клауса», я держала рот на замке. В неверии нет любви. Сейчас я могу позволить себе говорить что угодно, потому что я уже очень старая и мне все равно, что обо мне подумают, но я все еще не верю, когда слышу, как люди – взрослые люди! – оплакивают тот ужасный день, когда они узнали, что Санта-Клаус ненастоящий.

Мне представляется ужасным не то, что «вера утрачена» (так обычно говорят). Что воистину ужасно, так это требование, чтобы дети верили или притворялись, что верят в ложь, и последующее замыкание сознания на чувстве вины, рождающемся, когда факт искусно смешивается с мифом (то есть с ритуальным символом).

Неужели все дело в том, что люди скорбят не из-за боли, вызванной утратой веры, а из-за осознания, что близкие, в чьих словах они ни на миг не сомневались, навязывали им что-то, во что сами не верили? Или же дело в том, что, утрачивая веру в пузатого добряка Санту, люди также перестают любить и уважать его и то, что он собой олицетворяет? Но почему?

Отсюда я могу двинуться в нескольких направлениях, и одно из них – политика. Точно так же, как некоторые родители манипулируют верованиями своих детей, пусть и с лучшими намерениями, некоторые политики более или менее сознательно играют на доверии людей, убеждая их принять за истину смешение действительного и желаемого, фактов и символов. Скажем, как это было с идеологией Третьего рейха. Или с политикой «Пусть расцветают сто цветов»[81]. Или с речью Джорджа Буша – младшего на авианосце «Авраам Линкольн»[82].