Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития - Дэвид Энгерман

обвинений в ангажированности в этот момент повышенного страха по политическим причинам, ученые-русисты обратились к ключевым понятиям общественных наук 1920-х годов – объективности, научности и пользы[268]. Область русистики стала более профессиональной благодаря взаимному обогащению общественных наук и охвату новых институтов.

Ученые и наблюдатели, проявляющие большой интерес к России, приблизились к основному направлению общественных наук 1920-х годов. Социолог Джером Дэвис и политолог Сэмюэль Харпер – они оба писали о России до того, как в 1917 году большевики захватили власть, – в своем анализе России непосредственно опирались на основные направления своих дисциплин. Американских социологов к изучению событий в России привела дополнительная тенденция. Социологи, особенно склонные к реформам, изучали формирующийся Советский Союз в поисках уроков, которые он мог бы преподать Соединенным Штатам. Пол Дуглас (Чикагский университет) и Эми Хьюз (Колледж Маунт-Холиок) исследовали Советский Союз в качестве примера для своих социологических работ – этому направлению следовали многие другие ученые в конце 1920-х и начале 1930-х годов.

Вследствие возросшего интереса к происходящему в России и Советском Союзе развивались новые институты. Все больше и больше экспертов-русистов получали должности в американских университетах, во многих из которых планировались центры для изучения России. Другие специалисты, такие как русские иммигранты Вера Мишель Дин и Лео Пасвольский, работали в быстро развивающихся в 1920-х «мозговых центрах» по иностранным делам. Новые научные сети помогли объединить этот широкий круг экспертов по России; Роберт Кернер и Джеройд Тэнкьюрей Робинсон (вместе с Голдером) стремились создать атрибуты научной дисциплины, в том числе профессиональную ассоциацию и журнал.

Новые институциональные и интеллектуальные направления в этой области сформировали науку о России. Порой такие преобразования были прямыми и очевидными, как в случае с Харпером, который полностью переосмыслил свое отношение к большевикам в результате погружения в политологию. Кернер быстро отказался от этнических предпосылок своих ранних работ в пользу более строгого научного подхода. Робинсон также отошел от своего богемизма Гринвидж-Виллидж, продолжая изучать русистику. Подобные трансформирующие эффекты структурных изменений наиболее отчетливо проявляются при тщательном рассмотрении биографий интеллектуалов.

Для Сэмюэля Харпера, с давних пор преданного русскому либерализму, захват власти большевиками в октябре 1917 года был не чем иным, как предательством. Будучи видным советником в дипломатических кругах во время и после революционных потрясений в России, он активно поддерживал американскую военную и материальную помощь антибольшевистским силам. Вскоре он получил назначение в Госдепартамент, где был единственным сотрудником чикагского отделения по вопросам России. После того как срок этого назначения истек, Харпер вернулся к полноценной работе в Чикагском университете и продолжил свое противодействие большевикам. В серии его статей 1924 года сохранялась та же критическая позиция, которую он ранее использовал, добиваясь интервенции в политических кругах. В одной статье, озаглавленной «Коммунистическая диктатура», описывались усилия большевиков по доминированию во всех аспектах центральной и местной администрации. Он констатировал «импульсы восстановления», фрагментарно присутствующие по всей Советской России, но полагал, что они существовали вопреки Советам, а не благодаря им. Харпер все еще выступал против американского дипломатического признания Советской России, опасаясь, что это усилит «большевистский микроб». Этот патоген становился «менее ядовитым», по мере того как «экономический организм» России восстанавливал свои силы [Harper 1923: 981; Harper 1924: 1302]. Харпер приписывал новой экономической политике исцеление экономических ран России. Преимущества этой политики распространились и на Соединенные Штаты; НЭП узаконил интерес к Советской России, что привлекло внимание западного бизнеса [Filene 1966, ch. 4; Wilson 1974, ch. 4].

Надеясь вернуться в Россию – и, возможно, будучи недоволен тем, что у него не было постоянной должности на факультете политологии в Чикагском университете, – Харпер обдумал, а затем отклонил предложение о работе от фирмы, ведущей в России бизнес; было бы заманчиво, писал он другу, «“обналичить” российские “инвестиции”»[269]. Но Харпер незамедлительно согласился на вторую возможность поехать в Россию в рамках сравнительного исследования «гражданского обучения». Он ухватился за это предложение вернуться в Россию, одновременно укрепляя интеллектуальные связи в своем институте [Harper 1945: 136–140]. Его путевкой в Россию был проект под названием «Исследования по формированию граждан». Это было детище Чарльза Мерриама, выдающегося сотрудника факультета политических наук в Чикагском университете и лидера своей дисциплины. В рамках проекта Мерриам надеялся узнать больше о «методах, используемых для воспитания у детей любви к государству». Его интерес к этой теме возник, потому что среди политологов 1920-х годов широко обсуждался вопрос о влиянии народных настроений – особенно иррациональных – на общество и политику.

К политологии этот бихевиорист обратился, подстрекаемый проблематикой иррациональности масс. Эту идею популяризировал в своих острых и пессимистичных исследованиях общественного мнения Уолтер Липпман. Мерриам и его соратники стремились перенести свою дисциплину с изучения политических идей и политических систем на изучение политического поведения. Они делали это со скептицизмом в отношении представительной демократии и некоторым недоверием к электорату – в случае Мерриама причина этого скептицизма крылась в том, что он сам на городских выборах проиграл местному политикану. Проект Мерриама по гражданскому обучению учел эти проблемы, а также затронул некоторые ключевые вопросы раннего бихевиоризма: насколько восприимчиво население к антигосударственной демагогии? Какие средства идеологической обработки или пропаганды – в те времена это были еще не такие грязные слова – могло бы использовать государство для обеспечения лояльности населения? Мерриам задумал широкий совместный проект, охватывающий изучение образования в фашистской Италии и Советской России, а также гражданского воспитания в многонациональных обществах, таких как Великобритания и Швейцария. Проект даже включал изучение ритуалов инициации в древних и средневековых военных обществах[270]. Неудивительно, что Харперу был поручен том о большевистской России. Это ознаменовало отход от его предыдущей работы по парламентской политике – отход, непосредственно связанный с его знакомством с ведущими политологами и их задачами.

Летом 1926 года Харпер прибыл в Москву, где принимал Мерриама. Оба были впечатлены масштабом советской деятельности в сфере образования в широком смысле этого слова. Харпер отметил, что советскому прогрессу препятствовало наследие дореволюционной России; это наследие, в свою очередь, во многом было связано с национальным характером. Создать советских граждан намного труднее, заключил Харпер в своей монографии, основанной на поездке 1926 года, потому что «отсутствие патриотизма является чертой, приписываемой многим русским». Но проблемы, порожденные русским национальным характером, не ограничивались этим недостатком. Харпер писал, что стремление Советов погасить крестьянскую апатию столкнулось с тяжелой борьбой, потому что эта «апатия развивалась в условиях и привычках русского прошлого». Только с «движущей силой энтузиазма» у советских лидеров была какая-то надежда на создание продуктивных и лояльных граждан. Таким образом, для преодоления глубоко укоренившихся упрямства и апатии необходимы кампании в области образования и производства [Harper 1945: 144–145; Harper 1929: 343; Harper 1931a: 157, 90].

На Харпера и Мерриама произвели впечатление всеохватность и пыл советской деятельности по культивации общественной лояльности. Мерриам заключил, что советская деятельность в области образования столкнулась с дополнительными проблемами, так как она имела целью искоренить большинство прежних форм лояльности: национальной, региональной, религиозной и этнической. Новые государства, такие как фашистская Италия, могли опираться на застарелый национализм, в то время как Советскому Союзу пришлось начинать с нуля. Неудивительно, что Мерриам считал СССР «самым интересным и наводящим на размышления экспериментом в области гражданского образования, богатым материалами для студентов, изучающих гражданские процессы». Но его восторги по поводу советского образования не распространялись на левые политические взгляды в целом. Мерриам примкнул к Национальной гражданской федерации (англ. National Civic Federation), организации прогрессивной эпохи, боровшейся за «индустриальный мир», которая после Первой мировой войны отклонилась вправо. Созданная в 1905 году