Триумф Рози - Грэм Симсион

— Он лежал на смертном одре, и вдруг сверкнула молния, ударил гром — и он резко сел на кровати. И в этот самый момент его не стало. Если судить по биографии. Хотя подобным источникам, конечно, доверять нельзя.

Мы с отцом молча слушали музыку — на протяжении одного часа девятнадцати минут. Хоральная часть была мне знакома и казалась вполне подходящей прелюдией к кончине в духе Бетховена. Когда дисплей проигрывателя показал, что воспроизведение симфонии закончилось, отец был по-прежнему жив.

— Ну и чего стоят все эти суеверия? — проговорил он. — Можешь сказать матери, что она ошибалась. Ей следовало бы знать, что я не оставляю никакой проект незаконченным. А теперь поставь опус двадцать семь, номер второй. Не самая изощренная вещь, но я же слушаю классику всего несколько месяцев. Будь у меня побольше времени, взялся бы за Моцарта. Считается, что он примерно на таком же уровне.

Я отыскал диск — на нем значилось «Лунная соната» — и протянул отцу, чтобы тот подтвердил: это именно то, что требуется.

— А теперь запусти его и сходи сделай мне коктейль.

— Ты хочешь коктейль?

— Мне что, два раза надо повторять? Ты знаменитый нью-йоркский бармен, и ты мне ни разу ничего такого не делал. Сооруди самый лучший, какой сможешь. Из того, что найдешь в буфете. И сделай по одному для себя, для Рози и для матери. Коктейли. Надо же, кто бы мог подумать, что в тебе есть эти наклонности. — Он отдал мне диск. — Знаешь, я переживал насчет тебя, но в конце концов ты меня удивил.

Я поставил ему «Лунную сонату», и мы с Рози сделали «Бостонский сауэр» — оптимальный вариант при том ограниченном наборе ингредиентов, что имелся в нашем распоряжении. Когда мы приготовили сироп, выжали лимоны, отделили яичный белок от желтка, налили виски и встряхнули все это со льдом, музыка продолжала играть, но мой отец уже умер.

Когда мы двигались обратно в Мельбурн (значительно позже, чем планировалось, — из-за необходимости известить родственников, договориться о вывозе тела и предоставить эмоциональную поддержку моей матери), Рози предложила заехать куда-нибудь поесть пиццы.

— Мы сегодня должны ужинать дома, — заметил Хадсон.

— Нам надо было уехать, — пояснила Рози. — Твоей бабушке не хотелось есть, и мы не могли просить ее что-нибудь нам приготовить. Но я страшно проголодалась.

Без еды было не обойтись. Перед отъездом мы выпили «сауэры» (мой брат Тревор прибыл как раз вовремя, чтобы потребить тот, который оказался лишним), и мама, казалось, успокоилась.

— Ты сказал, что мы поедим дома, — произнес Хадсон. — Я весь день этого дожидался.

Я готовил отдельные блюда для разных едоков лишь по воскресеньям: ту или иную разновидность красной рыбы для Рози, а для нас с Хадсоном — мясо. В холодильнике уже лежала курица, которая предназначалась для сэндвичей понедельника и среды. Всякое нарушение этого распорядка, конечно, раздражало. Но в данном случае Рози была права.

— К сожалению, нам уже не хватит времени доехать домой, приготовить ужин и съесть его, не спровоцировав сбой режима сна и, вероятно, несварение.

Рози остановила машину возле пиццерии.

— К тому же завтра учебный день, — отметила она.

— Я сегодня поздно встал. Я могу и лечь поздно.

— Нам с папой надо поесть. Мы будем пиццу. Тебе же нравится пицца.

— Но не вечером в воскресенье. Я могу утром пропустить чтение и встать позже.

— Если ты можешь изменить утренний распорядок, ты с таким же успехом можешь изменить сегодняшний вечерний.

— День был ужасный. Дед умер. Я хочу домой. И поесть там курицу.

— День был ужасный для всех нас. И для бабушки, и для…

Я отчетливо видел: либо этот спор будет тянуться бесконечно, либо Рози в конце концов уступит. Я был уверен, что Хадсон не передумает. И вдруг поймал себя на том, что произношу слова, словно порожденные какой-то неведомой частью моего мозга.

— Хватит. Мы с мамой собираемся войти внутрь и заказать пиццу. Можешь остаться в машине, если желаешь. А можешь пойти с нами — и либо есть, либо не есть. Если захочешь взять что-нибудь из холодильника, когда вернешься домой, — дело твое. Но мы не собираемся быть заложниками такого поведения.

У Рози сделался совершенно ошеломленный вид.

Я вылез из машины и вошел в пиццерию. Рози последовала за мной, а Хадсон остался сидеть в машине. Рози заказала для Хадсона небольшую пиццу навынос. Я не стал проверять, съел ли он ее: по пути домой он спал, а Рози молчала, пока я вел машину. Я вспоминал моменты, когда проявлял такую же негибкость, как Хадсон, невольно застревая в иррациональном тупике. И по-видимому, вспомнил, как с этим справлялся отец. В день его смерти подсознание напомнило, что какая-то его часть продолжает жить — во мне.

Широко известно (и подтверждено исследованиями), что большинство людей не получает удовольствия от устных публичных выступлений — из-за опасений допустить ошибку, которую заметят другие. Я испытывал определенные затруднения, даже излагая в академических кругах знакомый материал.

Официальные мероприятия в этом смысле еще более рискованны. Я всеми силами старался убедить мать, что надгробную речь, посвященную памяти отца, должен произнести кто-нибудь другой, но она сумела найти убедительный контраргумент:

— Похоже, придется попросить твоего дядю Фрэнка.

Дядюшка Фрэнк произнес совершенно оскорбительную речь (замаскированную под шуточную) в честь моего совершеннолетия и до сих пор, очевидно, оставался жив, хотя его жена и моя тетя Мерл умерла, пока мы жили в Нью-Йорке. По моим расчетам, теперь ему было не меньше восьмидесяти пяти, и я предположил, что если он и изменился, то в худшую сторону. За отсутствием чего-либо уморительного, что он мог бы рассказать об отце, дядюшка мог использовать выпавшую возможность как повод выдать несколько шуток на мой счет.

У меня имелось четыре дня на подготовку надгробного слова, и на это время пришлось приостановить развитие проекта «Хадсон» и разработку приложения для «Библиотеки». Последнее до смерти отца занимало почти все свободное пространство в моем расписании. Теперь же я обнаружил, что совершенно не в состоянии писать программный код. Хотя в моем мозгу, казалось, не было предусмотрено эмоции, которую я мог бы назвать «скорбью», мои мысли переполняли — затопляли — воспоминания о детстве и о последних минутах отца.

— Мы все горюем по-разному, — заметила Рози. — Мне кажется, у тебя натура такая… как бы это сказать… головная, что ты переводишь свое потрясение не в чувства, а в мысли. Уж не знаю, насколько это осмысленное объяснение.

Объяснение было вполне осмысленным.

— Но вследствие этого мне чрезвычайно трудно написать надгробную речь.

— Дон, тебе надо будет сказать всего несколько слов. Может, пару каких-нибудь историй поведать. Ты слишком уж изводишься из-за этого.