Кома - Эргали Гер

– Это уже детали, – отмахнулась она, явно забавляясь его взволнованностью. – Ты ко мне несправедлив, Акимов.

Он соображал, что сказать, пока они не расхохотались.

Они подошли к рынку с тыльной, непарадной стороны – народ выпирал за ограду, как разбухшее тесто, – условились встретиться на том же месте в случае, если потеряют друг друга, и сходу ввинтились в толпу. Акимов хватился Ксюшки, когда приперло, но та уже скрылась из виду вместе с Дусей и кричала откуда-то: «Папа, Таня, мы здесь!» – он рванул на голос, работая локтями и шагая то по ногам, то по лужам, Таня следовала за ним в кильватере; наконец настиг, вырвал Ксюшку из Дусиных рук, велев держаться его, – тут и горловину ворот проскочили, стало полегче. Их вынесло на отшиб площади, к свежесколоченной сцене, на которой, азартно топая клумпами, наяривали литовскую польку какие-то полупрофессиональные поселяне и поселянки в национальных костюмах, в соломенных шляпах и париках типа «ах, мои янтарные косы», – означало сие, надо полагать, смычку партии и народа, официальное признание властями народного праздника, который в прежние, доперестроечные годы прекрасно обходился без их признания, стало быть, без ансамбля. Впрочем, гармоника со скрипкой ярмарке не помеха, урезонил себя Акимов; не клумпы его раздражали, а власти. Тут же, сбоку от сцены, какой-то гениальный кооператор поставил трейлер, оборудованный под буфет, даже с СВЧ-печкой – во голова! – и лихо, играючи срубал башли на кофе и бутербродах; согревшись горячим кофе, поплыли дальше. Под поросячье Ксюшкино верещание миновали живой ряд с котятами и щенками, попугайчиками, хомяками, свинками, далее – монопольный ряд аквариумистов, серьезных красномордых мужчин, пасущих невольничьи стада золотых рыбок (дело, надо думать, нешуточное, на то намекала и кровяная, живая вермишель мотыля), далее – оборотистые прапорщики-отставники вперемежку с цыганами, алкоголиками, ушлым трущобным людом: ножи с наборными ручками, наборные пластмассовые браслеты для часов, трубки и пепельницы с назойливой темой рогатого-бородатого, книги – Белинский, Гоголь, Дрюон, Кочетов; гипсовые кошки-копилки, хрюшки-копилки, мопсы, психеи, лебеди, писунчики, предназначенные висеть на дверях туалетов – поганенькие такие мальчишки, – курские водяные свистки-соловушки, девятый вал, утро в сосновом бору, бессмертные деревянные орлуши с крыльями, ворованная сантехника б/у, подсвечники, бра – бры – и, конечно же, облупленные коньки-дутыши, лет двадцать пролежавшие на чердаке. Акимов, пьянея, брел по рядам, по разливанному морю ярмарочных, лубочных красот, вброд-по-колено переходя это чужое/родное море базарной эстетики, синее море со щуками и лебедями, срисованное с дешевых ковриков его детства, и знакомый с детства базарный бесшабашный азарт бил по мозгам газированной кисло-сладкой отрыжкой.

Ксюшка, сломавшись на котятах, тихо поскуливала. Он четко, дважды объяснил ей после кофе, что покупать ничего не будут – только смотреть. Смотреть глазами, трогать руками – пожалуйста; денег у них оставалось в обрез, только на еду.

– Какое убожество, мама родная… – поравнявшись с ними, сказала Таня. – А мы вчера ничего такого не видели, правда, Дусь?

– Мы просто не доходили до этих рядов. Давайте выбираться отсюда.

– Выбираться? – Акимов удивленно взглянул на Дусю и ненароком зацепил взглядом такие гипсовые отливки и такие всклокоченные, с такого ураганного бодуна рожи производителей за прилавком, что… – Ой, девушки… Вот так и стойте, не оглядывайтесь. Это не для слабонервных.

Они обернулись раньше, чем он договорил.

Овальные раскрашенные отливки изображали мерзкого изумрудного котяру с вызолоченными усами и похабным грязно-розовым бантом на шее. Прыгающая надпись поверх ублюдка латинскими буквами извещала: kotikas. Аналогичная тварь, только розовая и безусая, именовалась piosikas.

– Это уже цинизм, – определил Акимов. – Не желаете п р и о б р е с т ь?

– H-нет… – призналась Таня.

– А жаль, я бы… Друг, почем опиум для народа?

– Прошу трешку, – сообщил друг, просияв нахальной, со свежевыбитым зубом улыбкой. – За два с полтиной отдам.

– За два, – уточнил подельщик. – Бери, не пожалеешь – красиво!

– За рубль взял бы, – согласился Акимов. – Обе.

– И сдачи червонец, да? Широко живешь, парень.

– Смотри, пожалеешь, – предупредил первый. – Скупой платит дважды.

Тут уж и девицы развеселились.

– И не стыдно вам искусством торговать – при детях-то? – съязвила Таня.

– Гуляй, сестренка, – сказал подельщик, теряя к ним интерес. – У вас своя свадьба, у нас своя. Выпить хотите?

– Tikras rusiškas biznis, – заметила проплывавшая мимо дама; Акимов, посмеиваясь, потащил девиц дальше, в эпицентр ярмарки.

– А что она сказала? – допытывалась Таня. – Что это и есть русский бизнес? Так ведь правду сказала…

Он не успел ответить, потому что хватился Ксюшки, и тут же услышал сбоку ее звонкое причитание:

– Пап, ну папочка, ну купи, пожалуйста, ну только это!.. – она прилипла к прилавку, за которым старушки торговали иконками, четками, крестиками, длинными леденцами-сосульками и фигурными пряниками: лошадки, зайчики, петушки, хрупкие рассыпчатые сердечки, похожие на подушечки для иголок, свежеиспеченные сердечки, облитые разноцветной глазурью…

– Давайте я, – не выдержала Дуся. – Выбирай, Ксюня.

Та, оглянувшись на папу – Акимов кивнул, – набросилась выбирать: два леденца, лошадку, зайчика – нет, лошадку не надо, лучше сердечко, вон то, розовое. Дусиных двух рублей не хватило, он полез за мелочью, но Таня опередила. Эх, подумал Акимов. И пусть, подумал он. Ладно.

– А зря ты не купила отцу piosikas’a и kotikas’a, – сказал он Тане, пробираясь с Ксюшкой за руку через завалы бочек, корыт, связки корзин и лукошек – отсюда, с изделий зимних хуторских промыслов, только и начинался Казюкас как таковой. – Я говорю, он был бы в восторге от такого подарка!

– Ой, да ты что, – отмахнулась Таня, – он бы нас с Дуськой из дома выгнал!.. У него совсем другой вкус!.. А где Дуська?

– Вон, впереди, – он даже в толпе без труда выделял Дусю: она разглядывала художественное плетение узлов, последний писк моды под названием макраме; макраме, канапе, агапе, на второй слог. – А зря, зря… Хорошие люди шестидесятники, но страшно далеки они от народа!

– Я так не считаю.

– А зря, зря… – бездумно бубнил Акимов, не слыша себя, шалея от давки, от гомона и напора толпы.

Их несло в эпицентр ярмарки, в самое сердце Казюкаса. Вокруг нахваливали товар, созывая ротозеев и покупателей, чуть ли не в открытую пили и единожды в году зашибали большую деньгу студенты Школы искусств и Художественного института: глина, фарфор, керамика, кожа, янтарь, металлы, фенечки на любой вкус – серьги, броши, сумочки, кошелечки – с ума сойти! – а еще дальше хиппари, торгующие нецке и колокольчиками, красиво пели под гитару и флейту. На сто тысяч народу – ни одного милиционера в форме, сообразил вдруг Акимов. Базарная воля кружила голову – а другой в этой стране и нету, подумал он: базарная да воровская. Сто тысяч народу свободно и радостно оттаптывали друг другу ноги, мерзли и обрывали друг другу пуговицы на скользкой, грязной рыночной площади, весело торговались, приобщаясь к азарту приобретательства, к роскоши грубовато-сердечного, доброжелательного общения; даже клянченье милостыни, даже воровство казались здесь не сказать законными, но вполне традиционными промыслами – и редкое, удивительное чувство раскрепощенности, осмысленности происходящего, не свойственное прочим формам массового волеизлияния граждан, бродило в этой праздничной разноязыкой толпе, похожей на оттаявший муравейник. Какие-то молодые люди в страшных языческих масках прибавляли оживляжу, шныряя по рядам с трещотками, дуделками и свистелками, – за маской Акимов углядел напряженное, сведенное судорожным весельем лицо. Далее шли бесконечные ряды ритуальных верб – черное, зеленое, золотистое, розовое – засушенные цветы и колосья, опрятные засушенные старушки, а между ними – кришнаиты, тропические бабочки с разноцветными Бхагавадгитами: харе Кришна, харе Кришна, Кришна-Кришна, харе-харе…