Враг рода человеческого - Вольфганг Хольбайн

Что за безумные мысли! И все же в них не было ничего смешного или забавного. Более того, они по-настоящему испугали Вайкслера, в чем он, впрочем, не хотел себе признаваться. Эти мысли всколыхнули всю его душу, затронув в ней тайный уголок, где обитала неведомая ему самому доселе истина.

Вайкслер готов был уже отогнать от себя эти мысли и хотел отвернуться от двери, но тут его внимание привлекло какое-то движение: ему показалось, что во дворе мелькнула чья-то тень. Хотя он не мог быть до конца уверен в этом. Видимость была слишком плохой. И все же Вайкслер не мог отделаться от впечатления, что он только что видел за пеленой дождя человека — очень рослого, стройного, одетого в какой-то странный наряд. Незнакомец целое мгновение смотрел на Вайкслера, но лейтенант моргнул — и видение тут же исчезло.

“Нет, — думал Вайкслер, — вряд ли найдется такой сумасшедший, который вздумает гулять под проливным дождем. Даже репортер в погоне за сенсацией не станет красться ко мне в такую непогоду”. По всей видимости, у него уже начинались галлюцинации — что, было неудивительно после проведенных в этом спортивном зале двух предыдущих ночей.

Вайкслер понял, что если он немедленно не закроет дверь, то сильно простудится, и, щелкнув замком, обернулся. Кожа на его лице занемела от холода, а левый глаз сильно слезился. Лейтенант протянул руку к выключателю, но, так и не дотронувшись до него, тут же отдернул ее. Часть своего дежурства — до приезда Нерига — он провел при скудном свете лампы аварийного освещения, но теперь Вайкслер не хотел сидеть впотьмах и решил оставить зажженными лампы неонового света, хотя и терпеть их не мог за слепящую резкость.

Затем Вайкслер достал из кармана свою предпоследнюю сигарету и закурил. На этот раз привкус дыма показался ему еще отвратительнее, чем прежде, однако Вайкслер так глубоко затянулся, что у него даже закружилась голова.

И тут внезапно он понял, что означало выражение лица Нерига. Вайкслер принимал его за выражение крайней усталости, однако это было не так.

Лицо Нерига выражало страх.

* * *

Бреннер проснулся с тяжелым чувством того, что его вновь ожидает кошмар наяву. Однако уже через секунду он понял: в его жизни произошли кардинальные изменения. Зрение снова вернулось к нему!

Правда, он видел не очень хорошо, но все же он мог видеть! Эта новость сразу же заставила его забыть свой ночной кошмар — на этот раз ему приснилась какая-то запутанная история о незнакомой девушке и пожаре, в огне которого мелькало лицо бородатого мужчины, и до слуха Бреннера в том сне постоянно доносился чей-то тревожный шепот. Бреннер оторвал голову от подушки и тут же вспомнил, что любое резкое движение может отсоединить его от медицинских приборов, к которым он был подключен, и те, словно бдительные электронные сторожа, тут же подадут соответствующий сигнал тревоги. В этот момент у перепуганного Бреннера, широко раскрывшего глаза, был очень смешной и нелепый вид, однако в палате, как всегда, никого не было.

Как и раньше, в момент своего пробуждения Бреннер находился совершенно один. Но все же что-то переменилось — он больше не воспринимал одиночество и тишину как нечто угрожающее ему. Напротив, он чувствовал себя в полной безопасности, хотя, с другой стороны, эта безопасность и защищенность была сродни той, в которой находится заключенный. Если выражаться точнее, Бреннер испытывал сейчас облегчение, похожее на чувство облегчения подвергаемого пыткам узника, которого его палачи оставили на время в одиночестве, и именно это одиночество воспринимается несчастным как самая надежная защита. Это было чувство временной защищенности от заплечных дел мастеров, которые, однако, рано или поздно придут и снова начнут его мучить.

Бреннер осторожно приподнялся — он научился так двигаться, что высоко поднятая над полом сетка его кровати не скрипела — и постарался избавиться от этого странного чувства, но вместо этого только укрепился в нем. Это было совершенно абсурдное чувство, такое нелепое, что Бреннер, наверное, посмеялся бы над ним, если бы оно одновременно не было и пугающим. Все эти приборы и аппараты, весь больничный режим и мощное оборудование с его машинами, операционными, рентгеновскими установками, компьютерами и датчиками, и, наконец, все врачи, санитары и медсестры были призваны защищать его, оберегать и лечить. Но, несмотря на это, Бреннер чувствовал себя скованным по рукам и ногам и ощущал грозящую ему опасность.

Может быть, это состояние было связано с недавним сновидением? Он попытался припомнить его, но ничего, кроме сильно бьющегося сердца и неприятного привкуса во рту в момент пробуждения, вспомнить не мог. В его памяти вставали какие-то разрозненные образы, но они не хотели соединяться в законченную картину. Вероятно, это происходило потому, что такой картины вообще не существовало. По всей видимости, ему и сегодня снова пригрезилась какая-то сумятица, как и в предыдущие ночи, и впечатление от этого сумбурного сна он перенес в действительность.

Очень медленно и осторожно Бреннер продолжал приподниматься, пока не оперся на локти. Теперь он мог окинуть взглядом большую часть комнаты. Он все еще видел перед собой серую пелену тумана, но она уже поредела. Бреннер мог теперь различить мебель, стоявшую в комнате: Дешевый стол, три пластмассовых стула и черный прямоугольник над ним — окно с затемнением, из-за которого он так долго сходил с ума. Рядом было расположено размытое пятно меньших размеров и более светлых тонов — вероятно, здесь висела картина, какая-нибудь дешевая гравюра, как это обычно бывает во второразрядных больничных палатах.

Бреннера охватили противоречивые чувства и мысли. Чувство, что он находится в своего рода заточении, все еще не покидало его, но одновременно он испытывал облегчение, граничащее с эйфорией, и почти истерическую радость жизни, которую он привык за тридцать лет существования на этом свете воспринимать как нечто само собой разумеющееся. Он так явственно и отчетливо, как никогда, воспринимал свое тело — каждый квадратный сантиметр своей кожи, каждый волосок, каждый электрод подключенного прибора, каждую введенную в него иглу, каждый наложенный бинт. И в этот момент Бреннер понял, сколько болевых точек в нем гнездится до сих пор. Но даже эта боль в некотором смысле была приятна, потому что давала ему ощущение жизни, свидетельствуя о том, что он все еще существует на этом свете. Боль — это, конечно, — зло, но куда большее зло для человека — вообще ничего не чувствовать. Бреннер, кроме того, замечал теперь то, чего три дня назад не заметил бы, даже если бы его ткнули в это носом: он различал каждую мельчайшую пылинку на прикроватном столике, тончайшие царапинки на хромированной поверхности спинки кровати, каждое отдельное волокно на своих бинтах.

Конечно, о полном восстановлении функции зрения еще не могло быть и речи. Зона видимого Бреннером пространства расширилась всего лишь с четырех метров до пяти. Но врач был прав: зрение постепенно возвращалось к нему.

Он очень осторожно повернул голову и взглянул направо. В этом направлении видимый им мир тоже расширился на один метр, и теперь Бреннер вместо пелены серого тумана явственно различил стену, оклеенную белыми обоями, и стоявший рядом с ней медицинский столик из хромированного металла.