Граница дождя - Елена Холмогорова

— А вы не помните, как звали его отца? — Маше вдруг невесть почему захотелось знать, каким стало его имя во взрослой жизни.

— Как же, конечно, помню — Никита Петрович, обстоятельный такой мужчина, а мама — Елизавета Николаевна. А фамилия ихняя Дубровины.

Значит, Лаврик вырос в Лаврентия Никитовича (нет, Никитича! — взыграло вдруг профессиональное корректорское) Дубровина. При большом желании можно было бы найти его через справочное бюро или по компьютерной базе. Только зачем?

Маша неторопливо шла по счастливо избежавшей асфальта тропинке и думала, как она любит все сваливать на других. Вспомнила, как хотела бросить нелепый упрек Надюше, крикнуть: «Ты сломала мне жизнь!» — и успокоиться. Теперь, похоже, она не прочь была найти три с лишним десятка лет ни о чем не подозревавшего Лаврентия Дубровина, чтобы сказать: «Ты, ты научил меня, дал мне урок предусмотрительности, это из-за тебя я совершила все свои ошибки, ты в них виноват, — Маша не замечала, что говорит вслух и даже тычет пальцем в невидимого собеседника. — Не мог разбить бутылку, не подстелив газетку, боялся осколками порезаться…»

Она вдруг очнулась, с ума, что ли, сходит, надо лишнюю таблетку сегодня проглотить.

Призраки детства больше не приходили, и Маша с удовольствием подчинилась деревенскому ритму жизни. Вечера были уже светлые, и когда в десять часов в доме гасли лампочки, сквозь истончившийся от времени ситчик занавесок проглядывали силуэты деревьев и еще был различим каждый лист, только цвет уже был съеден упавшими сумерками. Последнее, что она слышала, засыпая, были переливчатые соловьиные трели, о которых она раньше только читала в книжках.

Верочка приехала без звонка, просто возникла в дверях, Маша в первый момент почему-то испугалась.

— У меня, тетка, полдня свободных, покажи хваленые здешние красоты.

Но как только они зашли в лес, Верочка ровным озабоченным голосом сказала:

— Если честно, я по делу. Ты можешь одолжить мне денег?

Маша, погруженная в чтение «Войны и мира», тут же представила себе какой-то невероятный долг вроде карточного проигрыша Николая Ростова, но постаралась придать вопросу как можно более спокойный тон:

— Много ли?

— Точно пока не знаю, но долларов триста, думаю, хватит.

Выдохнув облегченно, Маша с готовностью, даже торопливо, сказала:

— Конечно, и, кстати, могу подарить, если на хорошее дело.

Верочка сразу сникла, сделалась маленькой и жалкой:

— На плохое и даже очень. Короче, залетела я.

Маша странно среагировала на это давно не слышанное словечко. Почему-то в ушах зазвучал голос девочки из ее группы, «залетевшей» курсе на третьем, которая вполголоса рассказывала, какой это ужас: «скребут по живому, считай, без наркоза, няньки грубые, глядят с ненавистью, как на убийцу, врачи свое дело делают, но с таким презрением…» А тут ее маленькая Верочка…

— Ты что, расстроилась? Он бы, конечно, денег дал, да рассказывать не хочется, расставаться пора. Досадно, конечно, но это в ваши времена была проблема, предрассудки, что, мол, первый аборт делать нельзя и все такое, сейчас все проще. Главное — не опоздать.

Да, Маше не раз кидались в глаза рекламные объявления: «В день обращения», «Без операции» и такое нелепое в этом случае — «комфортно».

Потом они долго пили чай с тетей Тоней, и Маша решилась высказать вслух неожиданное решение:

— Загостилась я у вас. Честно говоря, пора на работу.

Верочка расстраивалась, что сорвала Машу с места, по дороге все уговаривала назавтра вернуться, но что-то щелкнуло, жизнь ворвалась в нереальную деревенскую идиллию, и разрушилось безвременье. Сегодня — пятница, пусть Сережа закроет бюллетень, и в понедельник — на работу.

В Москве оказалось душно, как в середине лета, пахло выхлопными газами, некоторые ее цветы уже чуть склонили головки, в квартире было уютно, хоть и пыльно, а Володин обрадованный голос в трубке показался родным.

«15 июля 2001 года. Я впервые в жизни варю варенье. Раньше это делала Балюня, а потом много лет у нас не было домашнего варенья, угощала Зинаида Петровна. Значит, я теперь взрослая. Балюни нет. А я не бабушка. Потому что у меня нет внуков. И не будет. Потому что у меня нет детей. А детей нет, наверное, потому, что я торопилась съесть пенки, а когда приходила пора есть запретный плод — варенье, — мне уже было неинтересно».

Запахло жженым сахаром — упустила! Поделом, вдруг потянуло на пафос. Пора завязывать с этим писательством. Наплевав на все правила: варенье не перемешивать, а только встряхивать, Маша остервенело скребла ложкой по дну кастрюли. Надюша тащила абрикосы с юга — не хватало их запороть.

Балюня варила варенье в глубокой медной сковороде с длинной деревянной ручкой, которая почему-то называлась «таз». Куда она делась? Наверное, сгинула в какой-нибудь кладовке в Обыденском. Самое вкусное, конечно, было земляничное. В лес Балюня ходить не любила, ягоды по дешевке продавали ей лунёвские бабы. Зато рецепты у нее были хитрые. Варенье раскладывалось в банки, накрывалось ломким пергаментом, перевязывалось бечевкой, а сверху непременно писался год и что-нибудь трогательное, например: «Яблоки летние в соке вишни». Было оно до поры запретным — «на зиму». Когда Балюня колдовала над желтым тазом, вокруг всегда кружили осы, а Маша не уходила далеко — ждала пенок. Варенье — это когда-нибудь потом, а пенки — сейчас. Потому куда слаще заготовленного впрок.

От асфальта и домов отталкивалась, повисала в воздухе и вплывала в открытое окно кухни накопившаяся за день духота. Маша снимала пенки, и им не было конца. Ее сморило. Она автоматически водила дырчатой ложкой по ароматному вареву, борясь с желанием все бросить и уйти спать. В голову лезла всякая ерунда: «Мите, наверное, не понравилось бы варенье, он любил кофе, а не чай, и при чем тут пенки… В Москве уже вымерли все осы, одни мухи летают, и не нужен Лаврик… Куда девать эти пенки? Верочка оправилась от своих неприятностей и укатила в Карелию, ее не позовешь на сладкий чай…»

Варенье послушно вращалось по часовой стрелке, отсчитывая время. Было тихо и пусто. И вдруг пришла полная ясность, та, которую Маша ждала много месяцев. Она бросила ложку, отставила кастрюлю, сполоснула руки и, поклявшись, что делает это в последний раз, опять раскрыла амбарную книгу:

«Это неправда, что после всяких потрясений, как говорится, “жизнь продолжается”. Вернее, это часть правды. Она как бы кончается и опять начинается, на новом витке той самой неуловимой глазом спирали, которую я в детстве пыталась разглядеть, приникнув к вращающейся пластинке Апрелевского завода…»

Не верю в эти совпаденья!

Сиди, прозаик, тих и нем.

Никто не встретился ни с кем.

Александр Кушнер