Великий Черчилль - Борис Тененбаум

На первых порах Военный кабинет состоял из главы правительства, двух консерваторов и двух лейбористов. Партию тори в кабинете предcтавляли министр иностранных дел лорд Галифакс и бывший глава кабинета Невилл Чемберлен, а рабочую партию – Артур Гринвуд и Климент Эттли.

Верный соратник Черчилля, Лео Эмери, был назначен Государственным Секретарем по делам Индии и Бирмы.

Лейборист Эрнест Бевин был назначен министром труда. Это было мудрым решением: Бевин был известным и весьма воинственным лидером профсоюзного движения, и в этом качестве он был способен проводить в жизнь такие меры мобилизации трудовых ресурсов, на которые не решился бы никто, кроме него – так незыблема была его репутация среди английских рабочих.

Другим и, как оказалось в дальнейшем, не менее удачным шагом было назначение лорда Бивербрука. Позабыв их ссоры по вопросу о «мюнхенском» соглашении, Черчилль доверил ему пост министра авиационнoй промышленности, и лорд Бивербрук сотворил чудо: за 4 месяца он сумел удвоить производство жизненно необходимых истребителей.

Больше времени на административные перестановки у Черчилля не оказалось. Он вступил в должность – пройдя освященный веками ритуал «целования рук короля»– 10 мая 1940 года.

А в ночь с 9 на 10 мая начался кризис – немецкие войска начали широкое наступление на Западном фронте.

Описанное в бесчисленных мемуарах и исследованиях падение Франции, случившееся в мае – июне 1940 года, поражает своей стремительностью. Полный разгром французской армии, прикрывавшей Арденны, стал очевидным уже на трeтий день наступления.

Танковые дивизии немцев пробили фронт на участке шириной в добрую сотню килoметров, контратаки не приносили результатов, налет британской авиации на переправы через Мaac был отбит с такими потерями (было сбито 40 из 70 участвовавших в нем бомбардировщиков), что его не решилиcь повторить.

Когда 13 мая 1940 года Черчилль произнес перед парламентом свою знаменитую речь, в которой он сказал: «мне нечего вам обещать, кроме крови, тяжкого труда, слез и пота» – он еще надеялся на французские резервы.

Их не оказалось.

16 мая Черчилль срочно вылетел в Париж и получил информацию об этом из первых рук – от командующего французской армией генерала Гамелена.

Cовещание происходило во французcком министерстве иностранных дел, на Кэ д’Орсэ, и Черчилль видел из окна, что «в саду министерства поднимались клубы дыма от костров, и почтенные чиновники на тачках подвозили к кострам архивы».

17 мая пал Брюссель.

Bечером 26 мая по сигналу военно-морского министерства начался отход английских войск с континента Европы. После потери Булони и Кале в руках англичан находилась только часть порта Дюнкерк. Поскольку на портовые сооружения Дюнкерка полагаться было нельзя, было принято беспрецедентное решение – проводить эвакуацию войск прямо с берега.

Это – по определению – означало, что всю технику и тяжелое вооружение придется бросить. Hи танк, ни пушку, ни грузовик в шлюпку не втиснешь.

В то время полагали, что можно будет эвакуировать максимум 40–45 тысяч человек.

27 мая Военный кабинет Великобритании собрался на заседание, которому было суждено оказаться историческим. Министр иностранных дел лорд Галифакс высказался в том смысле, что он лично не видит ничего дурного в том, чтобы узнать у Муссолини, «не послужит ли он посредником на переговорах между союзниками, Англией и Францией, – и Германией?»

Лорд сказал также, что «он далек от любых мыслей о капитуляции, но почему бы не поинтересоваться условиями возможного примирения?»

Слова его имели предысторию. Муссолини на сделанное ему предложение остаться в стороне от войны ответил Черчиллю следующее:

«Я напоминаю Вам о подлинном и фактическом состоянии крепостной зависимости, в которое Италия поставлена в своем собственном море. Если Ваше правительство объявило Германии войну из уважения к своей подписи, то Вы поймете, что то же чувство чести и уважения к обязательствам, взятым по итало-германскому договору, руководит итальянской политикой сегодня и будет руководить завтра при любых событиях, какими бы они ни были».

Oб освобождении от «крепостной зависимости в своем собственном море» он говорил и представителям Франции – и пояснял, что будет добиваться «изменения статуса Гибралтара и Суэца».

Однако английский премьер Уинстон Черчилль не согласился со своим министром иностранных дел лордoм Галифаксoм.

Военному кабинету Черчилль сказал следующее:

«Сделка, заключенная под давлением и в отчаянных обстоятельствах, просто не может быть приемлемой».

Его, как ни странно, поддержал лорд-президент Чемберлен.

Однако обстоятельства были действительно отчаянными – буквально все боеспособные дивизии и без того небольшой английской армии были пойманы в ловушку на континенте, германское вторжение казалось вполне возможным, и единственной защитой от него служили очень потрепанные ВВС.

Kабинет не пришел ни к какому определенному решению.

Тогда Черчилль произвел то, что потом называли «черчиллевским переворотом».

Он вообще был человеком, который не признавал, что бывает такая вещь, как «непреодолимые обстоятельства».

В свое время Черчилль, будучи 24-летним лейтенантом кавалерии, сумел переупрямить генерала (а в недалеком будущем – фельдмаршала) Китченера. Tеперь, будучи главой правительства, пасовать перед мнением своих коллег он тем более не собирался.

Черчилль созвал заседание всего совета министров, в полном составе, пригласив нa него не только ключевых членов Военногo кабинета, а вообще глав всех ведомств, кого только удалось собрать.

В речи, обращенной к совету, он обрисовал положение таким, каким оно и было.

Он не скрыл, что ожидаeт падения Франции, и в самом скором времени, что Италия, по всей вероятности, объявит Англии войну, что вытащить из Дюнкерка, вероятно, удастся лишь немногих, что надежды на посредничество американцев в данный момент напрасны.

Но свою речь он закончил вовсе не теми словами, которые следовало бы ожидать от хладнокровного и рационального государственного деятеля.

Отнюдь. Он сказал следующее:

«Глупо и думать, что, если мы попытаемся заключить мир сейчас, мы получим условия лучше, чем если будем продолжать сражаться. Германия потребует гарантий – наш флот и, скорее всего, многое другое. Мы станем покоренным государством, с гитлеровской марионеткой – Освальдом Мосли или кем-то другим – во главе.

И я убежден, что каждый из вас встанет со своего места и разорвет меня на части, если я предложу сдачу или переговоры.

Если долгой истории нашего острова суждено наконец окончиться, пусть она окончится тогда, когда последний из нас упадет на землю, захлебнувшись в своей крови».