Последний мужчина - Михаил Сергеев

— Вы поражаете иногда прозорливостью, но дослушайте… Наш пианист был потрясён, услышав то, что и так давно знал как хороший знакомый Рихтера. Знал того, помягче бы выразиться, изнутри. Как музыкант, как гений, наконец. В своей книге он так и пишет: «И действительно, каждая нота Шопена или Моцарта в исполнении Рихтера — это мёртвая нота, яд, убивающий душу музыки и душу слушателей. С какой мрачной яростью крушил он в своей игре всё живое и превращал душистый, весёлый, радостно звучащий мир в гнилую кладбищенскую мертвечину, в самого себя!» Прямо в нашу тему! Осмелился обнародовать то, на что ваше табу до сих пор. А как же дети, которые не существовали для него как объект на этой планете? Наши дети? И здесь Шекспир? Яд прямо в ухо?

Меркулов дёрнулся, шумно вдохнул, желая что-то сказать, но тут же закашлялся. Достав из кармана платок, он приложил его ко рту.

— Простите… что-то попало, — отвернувшись и с напряженным лицом, сдерживая себя, выдавил режиссёр. Было видно — он передумал и возражать по какой-то причине не решился.

— Вагнер и триединство Бога, — вдруг задумчиво сказал Сергей.

— Здесь-то чего общего? — Меркулов спрятал платок и, ещё раз кашлянув, устало покачал головой.

— Второе невозможно понять так, чтоб рассказать об этом людям.

— Не уловил. Разные вещи… ипостась и музыкант. Как вообще можно сравнивать?

— Человек способен познать триединство лишь по-своему. Удивительно по-своему. Только для себя. И тогда приблизиться к Творцу. И ошибиться. Дорогого стоит такая ошибка. Она и есть предвестник благодати. Но объяснять, помочь сделать то же самое другим он уже в состоянии.

— И Вагнера объяснить сможет?

— Понять. Также удивительно по-своему. И тоже передать другим.

— Не уразумею: что значат ваши слова? К чему? И в чём разница?

— Разница в том, что, поняв Вагнера, человек отшатнется, отпрянет от него. И этим приблизится к триединству.

— А как же восторги? Желание исполнения? Великие пианисты, оперные певцы?..

— Не верьте ни одному слову. Не поняли. Просто стараются играть всё. И петь всё. Так учили. Требование профессии, если хотите. И слушать всё, не признавая исключений. Но среди моих знакомых есть люди, которые не приемлют некоторых громких имён. Не лгут и не ходят.

У одного автора я читал даже о «христианских» мотивах в опере Вагнера «Кольцо нибелунгов», которые заключаются в озвучивании Апокалипсиса. Особенно «Гибель богов». Это единственное исследование символического содержания тетралогии на русском языке. Он даже ссылается на впечатление незримого вето на такие исследования. Редкая прозорливость! Однако мне представляется как раз наоборот, опера — не что иное, как музыкальная мечта об обратной проекции библейского сюжета — торжества дьявола. «Христианство противоположно искусству по сути» — этой мысли Вагнер следовал до конца дней, а, значит, никаким «исследователям» не совместить две ипостаси в творчестве композитора. Не исполнить заказ «оправдания» повсеместного поклонения.

Сергей помолчал.

— А знаете, Василий Иванович, — вдруг сказал он, — я не удивлюсь, если узнаю, что есть мастера, не исполняющие некоторых композиторов. Пусть даже не мастера, а просто музыканты. Для него, — гость привычно кивнул головой вверх, — безразлично, показывают ли тебя по телевизору. Нет лицеприятия у Бога… читал где-то. Безвестные ближе Ему. А тех может оставить в забвении… своём забвении. Хуже некуда. Ведь в момент смерти для человека исчезает не только шкаф, который он видит, аплодисменты, которые слышит, награды, близкие, воздух, тело… он теряет всё! Понимаете, всё! — И тихо добавил: — Ничего не остается, кроме неземного признания, Василий Иванович… Вот его и надо стяжать на земле.

Сергей опёрся подбородком на руку и внимательно посмотрел на собеседника, стараясь понять, впустую ли сказал последние слова. Но тут же, вспомнив, с кем имеет дело, улыбнулся:

— Ведь и вы не ставите некоторые пьесы… прочитанные. В отборе говорит то самое… удивительное приближение к триединству. Духа пьесы, автора и вас. Иногда и объяснить не сможете.

Хозяин кабинета несколько секунд смотрел на него, не проронив ни слова.

— А как же, интересно, ваш кумир объясняет всеобщее восхищение? Я имею в виду Толстого? Прямо скажу, сделать это он обязан, — сделав ударение на последнем слоге, после паузы спросил Меркулов. Желание вернуться к прежнему разговору было выходом. Ощущение, что последние десять минут вместили часть его жизни, не покидало Василия Ивановича. Как и неготовность к переосмыслению немедля.

— Восхищение? Положим, не всеобщее. А объясняет просто — внушение. Секунду, — Сергей снова полистал книгу, — вот: «Слава эта есть одно из тех эпидемических внушений, которым всегда подвергались и подвергаются люди. Такие внушения всегда были и есть во многих областях человеческой жизни: философской, художественной. И люди ясно видят безумие этих внушений только тогда, заметьте, — он посмотрел на собеседника, — когда освобождаются от них».

— Почему же не освобождаются? — усмехнулся режиссёр.

— Вы хотите, чтобы режиссёры МХАТа, Таганки, да и массы театров мира, вместе с актёрами прозрели? Признали, что жизнь прошла зря? Что копилка общечеловеческой души их стараниями не пополнилась, а продырявлена? И они поняли, что были просто на заработках? Как крановщик или проводник поезда — выполняли условия контракта. Отличие от первых лишь в том, что первые о себе что-то воображали. Ни за что не решатся. Это страшно, дорогой Василий Иванович. Прямо петля. Вам о «незыблемом» внушили учителя, вы — людям, а те платят вам аплодисментами и звонкой монетой. Всем удовольствие, помните? К тому же, в отличие от рабочего, — обе ладони вытянулись в направлении Меркулова, — вы мните себя благодетелями душ человеческих. Всем действующим в этой сцене, подчеркну, всем есть что терять. А вы хотите правды. Даже не антракта, а финала драмы! Самой продолжительной драмы в мире! — Гость развёл руки в стороны.

За окном раздался протяжный вой сигнализации какого-то автомобиля.

— Убодали! — зло бросил режиссёр. — Не поверите, иногда хочется разбросать по тротуару шипов, чтоб не заезжали.

Сергей с удивлением поднял глаза:

— Послушайте, — произнёс он, — так и подмывает задать один вопрос, но сначала предлагаю выпить.

— Для смелости, что ли?

— Для неё, родимой. Потому что главного я ещё и не касался. — Он подошёл к столу.

— Ну, будем тогда, — протянул ему налитую чашку хозяин. Два крупных глотка Меркулова были так слышны, что Сергей, по-прежнему стоя, поднеся посуду уже ко рту, невольно подумал: неужели и я делаю это громко? Сосед взял кусок колбасы из нарезки и, медленно разжевав, с трудом проглотил его.

Прошло около минуты.

— Я все говорю, говорю вам, а хочу-то спросить вот о чём, — гость поставил чашку на стол, — вы что, действительно слепы, когда ставите снова и снова «Божественную комедию» Данте, отравляя души людей античеловечностью её страха перед наказанием? Вы что, безумны, когда, увлечённые задетым эго выдуманного Гамлета и подобных, жаждущих не просто отмщения смертью, но со страстью, с удовлетворением, бежите прочь от настоящей драмы сына Петра Первого? Здесь, в России. Драмы, рождённой не почёсыванием затылка, а душой, мечущейся между отцом по плоти и отцом всего человечества. Между злом и любовью. Между лютым, больным душою пьяным убийцей и Спасителем. Ведь до сих пор зритель знает о «больном» по лжи Алексея Толстого. При том, что всем известно о политическом заказе такого образа. Другим злодеем. — Он сглотнул и уже чуть тише проговорил: