Двенадцать ключей Рождества - Филлис Дороти Джеймс

Отвечая на вопрос обвинителя, Морризи сообщил, что сам проводил эти вечера дома, присматривая за детьми. Они пока еще слишком малы, чтобы оставлять их одних. Да, тот вечер, когда убили его жену, он тоже провел дома. Ее смерть для него — большое горе. А связь жены с обвиняемым — страшный удар. Слово «связь» Морризи произнес с отвращением, словно оно было горьким на вкус. Нет, обвиняемого он никогда в жизни не видел.

Были представлены медицинские доказательства — гадкие, специфические, но, к счастью, краткие и милосердно изложенные сугубо научным языком. Потерпевшая была изнасилована и получила три колотых раны в область яремной вены. Вызывали также хозяина мясной лавки, где работал обвиняемый, тот поведал невнятную и ничем не подтвержденную историю о пропаже обвалочного ножа. Хозяйка квартиры, которую снимал обвиняемый, подтвердила, что в ночь убийства он вернулся домой расстроенным и на следующий день не пошел на работу. Некоторые ниточки были тонкими. Какие-то — вроде показаний мясника — ничего не стоили даже в глазах обвинения. Однако все вместе они сплетались в веревку, достаточно крепкую, чтобы выдержать вес повешенного.

Адвокат Спеллера старался изо всех сил, но у него изначально был вид человека, знающего, что он обречен на поражение. Адвокат вызывал свидетелей, те подтверждали, что Спеллер был славным хорошим малым, преданным в дружбе, заботливым сыном и братом. Присяжные верили им. Верили они и тому, что он убил любовницу. Слово предоставили обвиняемому. Спеллер говорил неубедительно и косноязычно. Если бы парень выказал хоть какое-то сочувствие по отношению к убитой женщине, подумал Гейбриэл, ему это, может, и зачлось бы. Но тот был слишком поглощен мыслями об опасности, грозившей ему самому, чтобы думать о ком-либо еще. Совершенный страх изгоняет любовь[17], подумал Гейбриэл.

В своем напутственном слове судья с тщательной беспристрастностью подытожил результаты судебного следствия, объяснил присяжным реальную цену косвенных доказательств, а также растолковал смысл выражения «разумные сомнения». Жюри выслушало его с почтительной сосредоточенностью. Невозможно было догадаться, что происходит за этой дюжиной пар одинаково внимательных глаз. Отсутствовали присяжные недолго.

Через сорок минут после объявления перерыва в заседании они вернулись. Обвиняемого тоже привели обратно, судья задал требуемые формальные вопросы. На вопрос, виновен ли обвиняемый, старшина присяжных четко и громко дал ожидаемый ответ: «Виновен, Ваша честь». Никого это не удивило.

Судья объяснил Спеллеру, что он признан виновным в безжалостном убийстве женщины, любившей его. Тот с напряженным пепельно-серым лицом смотрел на судью широко открытыми глазами и, кажется, почти не слышал его. Приговор прозвучал вдвойне ужасно от того, что был произнесен беспристрастным судейским тоном.

Гейбриэл с интересом посмотрел на черную судейскую шапку и с удивлением обнаружил, что это лишь квадрат какой-то черной ткани на тулье, нелепо торчащий поверх судейского парика. Судья поблагодарил присяжных и собрал со стола бумаги, как бизнесмен в конце напряженного рабочего дня. Присутствующие встали. Осужденного увели. Все закончилось.

На работе у Гейбриэла суд не вызвал особых дискуссий. Никто не знал, что Гейбриэл присутствовал на нем. Взятый им на один день «отпуск по личным обстоятельствам» восприняли без интереса, как любое его предыдущее отсутствие. Он держался среди сотрудников обособленно и был слишком непопулярен, чтобы разделять с ним офисные сплетни. Затворник своей пыльной плохо освещенной комнаты, изолированной рядами канцелярских шкафов, он являлся объектом легкой неприязни или в лучшем случае жалостливой терпимости. Кабинет Гейбриэла никогда не становился центром уютных посиделок. Но мнение одного из руководителей фирмы он однажды все-таки услышал.

После суда мистер Бутман с газетой в руке вошел в канцелярию, когда Гейбриэл разбирал там утреннюю почту, и произнес:

— Ну, кажется, с нашей местной неприятностью покончено. Очевидно, парня повесят. Это хорошо. Судя по всему, это была грязная история тайной страсти и обычной глупости. Заурядное убийство.

Никто ему не ответил. Сотрудники постояли молча, а потом вернулись к работе. Вероятно, они сочли, что сказать тут больше нечего.

Вскоре после суда Гейбриэлу начал сниться сон. Он «посещал» его раза три в неделю, и это всегда был один и тот же сон. Под кроваво-красным солнцем Гейбриэл с трудом брел через пустыню, ему нужно было добраться до отдаленной крепости. Иногда он отчетливо видел ее, но никогда не мог к ней приблизиться. Во внутреннем дворе крепости теснился народ — молчаливая толпа людей в черном, лицами обращенных к возвышавшемуся в центре помосту. На нем стояла виселица. Это было на удивление изящное сооружение с двумя прочными столбами по краям и чуть изогнутой перекладиной, с которой свисала петля.

Люди, как и виселица, были из другой эпохи. Это была викторианская толпа: женщины в шалях и капорах, мужчины в цилиндрах или котелках с узкими полями. Среди них Гейбриэл видел свою мать, ее худое лицо просвечивало сквозь вдовью вуаль. Внезапно она начинала плакать, и лицо постепенно менялось, превращаясь в лицо женщины, плакавшей на суде. Гейбриэлу отчаянно хотелось добраться до нее, утешить, но с каждым шагом он лишь глубже увязал в песке.

Потом на помосте тоже появлялись люди. Один из них, в цилиндре, сюртуке, с бородой и усами, был начальником тюрьмы. Он имел вид викторианского джентльмена, но лицо над пышной бородой принадлежало мистеру Бутману. Рядом с ним стоял капеллан в рясе, по бокам — два тюремщика в темных куртках, застегнутых до самого подбородка.

А под петлей — осужденный. Он в бриджах и расстегнутой на груди рубахе, у него белая и нежная шея, как у женщины. Может, это та самая шея, она выглядела такой тонкой. Осужденный вперил взгляд поверх пространства пустыни прямо в Гейбриэла, но в этом взгляде нет отчаянной мольбы, лишь глубокая печаль. И на сей раз Гейбриэл знает, что должен спасти его, добраться до места вовремя.

Но песок засасывает его ноющие щиколотки, и хоть он кричит: «Я иду, иду, иду!», ветер, словно жар из доменной печи, выхватывает слова из его пересохшего горла и относит в сторону. Согбенная спина покрыта волдырями. На нем нет пиджака. Почему-то, совершенно иррационально, Гейбриэла охватывает беспокойство от того, что пиджак пропал, с ним что-то случилось, — надо не забыть его найти.

Когда он, пошатываясь, на заплетающихся ногах, начинал все же двигаться, крепость мерцала впереди сквозь раскаленное марево. А потом отдалялась, тускнея и уменьшаясь в размерах, пока наконец не превращалась в туманное пятно между далекими песчаными барханами. Гейбриэл слышал пронзительный отчаянный крик, доносившийся из внутреннего двора крепости, и тут, проснувшись, понимал, что кричал он сам, и горячая влага на его лбу была по́том, а не кровью.

В относительном утреннем здравомыслии он анализировал свой сон и сознавал, что увиденное в нем было сюжетом, навеянным картинкой из викторианской газеты, которую он однажды рассматривал в витрине букинистического магазина. На ней изображалась казнь Уильяма Кордера, убившего Марию Мартен в Красном амбаре[18]. Воспоминание успокаивало его. Значит он, по крайней мере, еще не утратил связи со здравым осязаемым миром.