Убей или умри! - Михаил Парфенов

— Не, я в воронке в штаны наваливал и ничего не мог видеть.

Еще немного, и они отойдут от всего этого, набьют брюхо и завалятся спать, если выдастся такая возможность. Ведь завтра, а может, уже и сегодня снова повторится это нескончаемое сумасшествие. И боль, и кровь, и яростная борьба за жизнь. Ты только что видел, как погиб твой товарищ, и ты чувствовал жгучий огонь в груди и дикую ярость, но спустя какое-то время вспоминаешь об этом, как о чем-то очень печальном, но боль утраты уже не сжигает твое сердце. Остается только страх.

— Жаль, молодняк почти весь покосило. Теперь самим окопы рыть.

— Зато наедимся.

— А мне Мартин денег должен был…

— Иди у иванов попроси. Они тебе вернут.

Цинизм, но иначе не выжить. Мне почему-то вспоминается рассказ Бауера о застрелившемся в блиндаже парне. Тот мальчишка, видимо, не смог научиться вот так абстрагироваться от всего, ведь это нелегко дается — отпускать шуточки после того, как ты чудом выжил, и ужасов, которые видел. Этому надо научиться, вытолкнуть всю боль из себя, забыть о ней на какое-то время. Но только на время, ибо она обязательно вернется в кошмарах, обуздать которые еще никому не удавалось.

— На меня иван летит, а у меня карабин заклинило…

— И что?

— Ничего, в страхе бросаю карабин и бегу от него. А у русского штык сантиметров сорок, и вот-вот моей жопы коснется.

— А чего он не стрелял?

— Может, патроны кончились.

— Убежал?

— Ну, видишь же, сижу тут, и жопа цела.

Да, четырехгранный русский штык — штука опасная. Входит в тело глубоко, как в масло, но рана от него маленькая. И как следствие — обильное внутреннее кровотечение. А русские умеют обращаться со своим оружием, научились. И в рукопашном бою иван — опасный враг.

Больно смотреть на осунувшиеся лица солдат. Хотя я, наверное, и сам выгляжу сейчас не лучше. Я мечтаю о ванне и бритве. И, конечно же, о спокойном сне. Люди долго могут обходиться без пищи, но если они неделями недосыпают, то превращаются в безумных болванчиков, которые ничего не соображают. О какой боеспособности этой армии можно говорить? Я сам порой хотел завалиться, уснуть на траве и послать все к чертовой матери, пусть меня русские прикончат во сне. Стыдился потом этих упаднических мыслей, но избавиться от них не мог.

Что говорить, это уже не та могущественная армия. Не те бравые солдаты, которые, переполняемые гордостью за Великую Германию, печатали шаг по улочкам Франции. И это уже не та армия, которая победоносно прошлась по Советскому Союзу и почти добралась до Москвы.

Теперь это кучка голодных, затравленных псов, которые пытаются спасти свои шкуры и подобрать кость, чтобы не сдохнуть с голоду. Они озлобленно огрызаются, щерят гнилые клыки, но укусить уже никогда не смогут. Мне тоже тяжело, ведь я один из этих животных, такой же забитый, голодный и потерянный.

Отправляюсь на поиски Бауера. Один из солдат рассказывает мне, что видел капитана около избы Калле. В ней его и нахожу наконец. Капитан сидит за столом и курит сигарету, выпуская дым в потолок.

— Проходи.

— Я опять с гостинцем, — улыбаюсь.

— Хорошо, — капитан указывает на стул напротив себя.

— За наших мальчишек-новобранцев, — поднимает кружку Бауер и тут же опрокидывает все содержимое себе в глотку.

У него перевязано плечо, и выглядит он паршиво, крути под глазами, лоб исцарапан. Но при этом Бауер чисто выбрит, и от него пахнет одеколоном. Заметив мой удивленный взгляд, капитан произносит:

— Наследство Калле, — усмехается он, обведя руками избу. — Воспользовался его бритвой, чтобы хоть немного стать на человека похожим. Тяжело бриться одной рукой, я тебе скажу.

Он на секунду задумывается, а потом продолжает:

— А ты, Курт, прав — у капитана неплохой патефон. Он теперь по праву принадлежит мне. Теперь я единственный старший офицер, оставшийся в живых после боя, за исключением командира полка, конечно. Все подразделения обезглавлены. Третьей ротой, вернее, тем, что от нее осталось, командует пожилой фельдфебель. Хороший карьерный рост для деревенщины, не правда ли?

— Такие кадровые перестановки мы уже с вами наблюдали не раз, герр капитан.

— Да, не спорю, но не в таких масштабах, — закуривает новую сигарету Бауер. Он на удивление спокоен, я ожидал увидеть развалину, заламывающую руки, бьющуюся головой о бревенчатые стены. Но Бауер, казалось, не беспокоится ни о чем, не переживает о гибели этих парней, несмотря на то, что прошло всего несколько часов с момента полного фиаско. Или, может, он глубоко запрятал свои чувства, засунул их в самые удаленные уголки души, чтобы оставаться в здравом уме? Я всегда уважал Бауера, но теперь просто поражаюсь его выдержке и хладнокровию.

— Мне пришла в голову одна идея, — продолжает капитан. — Ведь только на войне можно так быстро забраться по карьерной лестнице. В мирное время человек должен стараться, лезть из кожи вон, строить козни, делать гадости, подсиживая других. А тут все просто — пуля решает все. Причем ты не виноват, не ты же нажимал на спусковой крючок. Твоя совесть чиста. Ведь так?

— В чем-то вы правы, — замечаю я. Мне кажется, что капитан нарочно говорит на отвлеченные темы, чтобы не касаться того, что нас больше всего беспокоит. Или я просто не понимаю, к чему он клонит.

— Не в «чем-то», а во всем. Лучшие кадровые офицеры гибнут, но это их прямой долг перед Отчизной, и тут все понятно. Они давали присягу защищать Родину, и умереть за нее для них почетно. Но на их места приходят необученные болваны. Тупицы, которые не имеют должной подготовки, разные нарциссы и просто люди, абсолютно не способные командовать. Что тогда происходит с армией?

— Кризис, герр капитан, — отвечаю, понимая, что Бауер вовсе не хочет знать моего мнения и не ждет от меня ответа.

— Конец приходит этой армии, Курт! — Бауер дергает в волнении раненой рукой, и его лицо искажает гримаса боли. Он вскакивает и расхаживает по блиндажу. — Конец нам всем приходит. Тебе, мне, и другим соплякам, которые придут на место тех мальчишек, которых я сегодня на рассвете угробил!

— Но вы выполняли приказ майора фон Хельца.

— Ах, оставьте, — переходит на «вы» капитан. — Я действительно пытаюсь забить себе голову успокаивающими мыслями, что это не я этих детей убивал, а русские, и не я их туда послал, а фон Хельц. Но есть факты: я туг сижу, а рядом чудесный патефон, который мы с вами можем завести и послушать, ну, например, Марлен Дитрих. А там, — Бауер указывает рукой в сторону русских позиций, — куча бездыханных тел молодых мальчишек. И это не русские их убили. Их убил я, фон Хельц, и нам подобные.

Капитан касается пальцами кружки, я ее тут же наполняю. Бауер снова опрокидывает ее залпом и, даже не поморщившись, продолжает: