Кабак - Олег Якубов

* * *

Скромно отметил новоселье. Пришел Юра. С женой. Принесли в подарок коврик для душевой и пакет с фруктами. Юра был чем-то подавлен. Может, просто устал. Таскать мешки с мукой и тяжеленные коробки — дело нелегкое, особенно для человека, никогда физического труда не знавшего.

Потом он исчез. Я не видел его несколько месяцев. Как-то вечером примчалась его жена, заплаканная, сообщила, что «Юрка пошел вешаться». Оставил ей записку, просил прощения. Мы пошли в полицию. Нас выслушали довольно равнодушно. Сказали, что вешаться в Израиле накладно, надо ходить по магазинам, веревку искать. Проще утопиться, море вот оно, рядом. Одним словом, трагедии не усматривали.

Куда идти, не знали. Пошли вдоль берега моря. Довольно скоро увидели Юру. Спал на песке. Даже храпел, гад такой. Рядом валялась пустая водочная бутылка, недоеденная закуска. Верный себе, даже думая о суициде, закусь накупил классную. На отсутствие аппетита он никогда не жаловался.

* * *

У меня появился покровитель. Даже ангел-хранитель. Утром, в шабат, я еще в постели валялся, раздался стук в дверь. Открыл, вижу на пороге мужчина, огромного роста, аж свет затмил.

— Вот узнал, что здесь «оле хадаш» (я уже знаю, что в переводе с иврита это значит — новый репатриант) поселился. Решил навестить, познакомиться, праздничный подарочек привез. — И он поставил на пол довольно внушительную коробку, источавшую запахи жареного мяса. — Приглашаю вечером к себе в гости. Если ты не имеешь другого приглашения, заеду за тобой в семь часов.

У Нахума прекрасная машина, «субару», просторная и мощная. Очень уютная квартира, живут вдвоем с женой. Бывший фронтовик, летчик, в самом конце войны был сбит, оказался в плену. Потом — в советском лагере. Обломков его самолета не нашли, поскольку не искали. Нахума Гольдберга обвинили в том, что самолет он сам угнал к фашистам. Каким-то чудом в конце пятидесятых вырвался в Израиль. Здесь работал в государственной электрической компании. Теперь пенсионер. На общественных началах заведует клубом инвалидов Второй мировой войны. В Израиле это весьма почтенная организация, пользуется государственной поддержкой.

На другой день взял меня с собой в клуб. Старички накрыли шикарный стол, каждый принес из дому чего повкуснее. Играла музыка, пели фронтовые песни. Я тоже для них спел — в клубе нашлась гитара. Давно я не имел такого успеха, отпускать не хотели. После обеда Нахум отвез меня домой. По дороге задал ему мучивший меня вопрос: на кой ляд ему надо нянчиться со мной? Он укоризненно покачал головой:

— Кто-то же должен о тебе позаботиться, раз ты один. Так почему не я?

Славная причина, все вполне логично. Хотя и непривычно.

* * *

С завода меня все же выперли. Хотя и вежливо. Выяснилось, что все детали из моего штампа выходили исключительно бракованные. Да я и сам это видел, просто надеялся, что в общей массе затеряются, никто не поймет, чей брак. Поняли. Правда, чек все же выписали. Сумма, на удивление, была приличной — хозяин проявил сострадание к безрукому репатрианту. Вручая мне чек, сказал печально:

— Не огорчайся, этот завод не для тебя, а ты — не для завода.

Выручил Нахум. Принес мне объявление о наборе на курсы страховщиков. Предпочтение — претендентам со знанием русского языка, сам отправился со мной в страховую компанию. Вместо экзаменов было тестирование. Мне предложили такой тест: страховая компания оплачивает банкет в ресторане. Сколько гостей я бы пригласил на этот банкет? Хитрость вопроса была коротенькой, как тени в полдень. Поморщив для блезиру лоб, будто решая сложную задачу, спросил, придав голосу неуверенность:

— А пятьсот человек можно?

— У вас столько знакомых? — удивился экзаменатор. — Вы же в Израиле совсем недавно…

— Просто я очень контактный человек, — ответил ему «скромно».

Меня приняли. Нахум был на седьмом небе от счастья, уверял, что от клиентов отбоя не будет. Все члены его клуба, а также члены их семей страховаться отныне будут только у страхового агента Игоря Юдина. В своих радужных прогнозах мой добрый бескорыстный друг зашел так далеко, что стал на полном серьезе обсуждать, какую машину мне следует купить.

В страховом бизнесе я тоже не преуспел. Потенциальные клиенты, коих прочил мне Нахум, уже давно были застрахованы в других компаниях, менять шило на мыло не спешили, а кто и изъявлял неискреннее, и от того вежливое согласие, то при этом непременно ссылался на то, что должен сначала истечь срок уже действующей страховки. Больше всего мне претило, что я должен быть со всеми одинаково любезен, заискивающе настойчив. Сиди тут, уговаривай всякое быдло. Он пузо, а то и задницу беззастенчиво почесывает, пиво потягивает, а ты тут соловьем заливайся. Хочется ему это пиво за пазуху вылить, ан нет — улыбайся, выдумывай всякие комплименты, чтобы расположить к себе. Короче, гордыня мешала мне добросовестно исполнять свои обязанности. Я забыл о том, что бедность и гордость — это падчерица и мачеха, жить должны отдельно, иначе глотки друг другу перегрызут. Тем не менее какие-то гроши я все же умудрялся зарабатывать. На жизнь, в общем, хватало. К тому же особых претензий к этой самой жизни у меня давно уже не было.

Питался из магазина. Кассирши в супермаркетах, все сплошь русские (это у себя в Союзе они были евреями, а здесь стали русскими), мне сочувствовали, советовали, что взять на обед или на ужин. Это облегчало общение с ними. Но и осложняло тоже. С замужними я принципиально никаких связей иметь не хотел, незамужние немедленно предлагали жить вместе. По понятиям этих невзыскательных женщин, я был вполне подходящим субъектом для совместного проживания — работал, пил умеренно, рук не распускал. Зато «распускал» ноги. В том смысле, что бежал со всех ног, как только слышал очередное предложение «свить семейное гнездышко». Поэтому супермаркеты мне приходилось менять довольно часто.

В выходные с какой-нибудь компанией выезжал к морю, где на зеленых лужайках мы беззастенчиво, презрев еврейские традиции и запреты на употребление «нечистого животного», жарили свиные ребрышки. Либо отправлялся в клуб к Нахуму. В клубе всегда было шумно, весело. Самые именитые советские актеры, эмигрировавшие в Израиль, приезжали сюда «с шефскими», как они их по старой привычке называли, концертами. Конечно, я с ними со всеми был знаком. На пятьдесят процентов. В том смысле, что я их знал, а они меня — нет. Даже Миша Конаков, блестящий актер и режиссер, но сноб невероятный, и тот не чурался приезжать сюда, а потом с удовольствием уплетал варенички с вишнями, целуя пухлые руки старенькой тете Мане.

Бывшая фронтовая радистка и переводчица с немецкого, тетя Маня позвякивала своими фронтовыми наградами, и млела от счастья. Автор любимого всеми фильма «Никитские ворота» вставал во весь свой почти двухметровый рост и специально для тети Мани читал стихи Симонова. С ветеранами Михаил был подчеркнуто вежлив и любезен, с остальными — надменен. Никто не смел забывать о его величии.

Однажды вместе с другими актерами в клуб приехала находящаяся на гастролях в Израиле Клара Старикова. Ее блестящие эстрадные монологи «тети Сони» заставляли смеяться всю страну. Мы с Кларой были знакомы издавна. Когда она переодевалась в маленькой комнатке перед выступлением в клубе, я деликатно отвернулся. В этот момент без стука вошел Конаков.