Первый день – последний день творенья (сборник) - Анатолий Приставкин

– Ну, пока, дружки. Еду я в Москву. Решил я найти такую школу, где мне покажут, как слепить красивую морковь. Я обязательно хочу слепить красивую морковь…

Я с Шибаевым попал в кизлярский детдом. И однажды он сказал:

– Ну, что, хватит отдыхать! Я гляжу, ты уткнулся тут в книжки и ничего не видишь… Так вот: я пригляделся, здесь во-о олухи какие… Ничего не сторожат. Замок на складе сбить проще простого. Решили? И бежим!

– Куда?

– Все равно. Не нравится мне здесь.

– Я не побегу, Шибаев. И склад ты не трогай.

У него заблестели глазки, на щеках поплыли два бордовых пятна румянца.

– Ага, гад, изменяешь?!

И тогда я взял его за борта теплого пальто, которое нам здесь выдали:

– Слушай, Шибаев, здесь настоящая жизнь, понимаешь? Я хочу забыть, как воруют… Я хочу читать книги, я их нигде не видал так много, как здесь. И я хочу учиться…

А склада ты не посмеешь тронуть, понял? Иначе я соберу ребят, и о себе… и о тебе…

У Шибаева задрожали жирные щеки и округлились глаза. Он попятился и уже издали прокричал, показывая кулак:

– Сексот!.. Сволочь… Ты попомнишь, ты…

Ночью он бежал. Он, наверное, решил, что я все расскажу. А я ничего не рассказал. Я только хотел жить по-новому.

Отец, вернувшись с войны, привез сукно. Других вещей у нас не было, и, открыв ящик комода, можно было сразу увидеть это сукно: золотисто-зеленое, толстое, как броня. Иногда отец доставал его, щупал долго и задумчиво оглядывал свою армейскую форму.

Приходили в гости его дружки – солдаты. Отец тогда крепко выпивал, а выпив, лез в комод и доставал свое сукно.

– Штаны себе сделаю, – говорил он. – С сорок первого не носил гражданских штанов.

Дружки мяли сукно пальцами, и выражение их лиц было тогда удивительно похоже на отцовское. Чуть-чуть веселое и чуть-чуть грустное. Наверное, грустное оттого, что они не носили с сорок первого гражданских штанов. А веселое потому, что они будут их носить.

– Вечные штаны будут! – говорили отцовские дружки.

Жили мы с отцом вдвоем, в шесть утра вставали на работу, делили на две части паек хлеба, молча и торопливо пили чай. Потом вместе шагали к станции.

Однажды отец достал свое драгоценное сукно и пристально посмотрел на меня. Я тоже почему-то оглядел свою заношенную детдомовскую форму. Отец тихо гладил зеленое золото и о чем-то думал. Наверное, о гражданских штанах и о том, что для двоих штанов здесь никак не получится. Потом завернул материал в бумагу и куда-то его унес. Через две недели он притащил рано утром сверток и сказал:

– Ну вот. Лет на десять наша семья штанами обеспечена.

И он вывалил из бумаги двое военных галифе с узкими трубочками для ног.

Затем отец вынул старые солдатские сапоги и велел мне примерить. Сапоги оказались очень велики, но я сказал: «Хорошо». Отец видел, что сапоги мне велики, но тоже сказал: «Хорошо».

И мы пошли на работу. И были мы, наверное, как все солдаты, похожи друг на друга и немножко на остальных, которые пока тоже не носили гражданских штанов.

У меня заболели ноги. Я не могу ходить. Мою раскладушку, такую алюминиевую, с пружинами, выносят в сад. И я лежу. Лежать скучно. Передо мной забор и калитка. Улица у нас тихая, и редко кто пройдет мимо. Тогда я вижу под калиткой ноги. Как два зверька, пробегут они, потычутся носами в землю, и опять пусто. Вот две толстые ноги. Словно кто-то медленно ставит на землю бутылки. Это наша соседка тетя Тоня из колонки воду несет. Тетя Тоня больная и ходит в черных чулках. Воду ей носить тяжело, и это заметно: рядом с бутылками железная лодочка плывет, землю со звоном задевает.

Я знаю, что тетя Тоня никогда и нигде не работала. Жизнь свою она прожила без детей, потому что считала, что они старят. Вот так и жила она – сперва на средства мужа, а потом на его пенсию.

А сапожника дядю Васю мне жалко. Он тоже живет один. Он умеет делать любую обувь, но сам всю жизнь ходит в подшитых валенках. Его ноги я сразу узнаю. Если плывут два утенка клювами вверх, значит, дядя Вася проходит и он трезв. Если утята часто клюют землю, значит, дядя Вася выпил. В последнее время утята все больше и больше землю клюют.

Я лежу и все смотрю. И замечаю, что ноги-бутылки совсем исчезли. Только раз в день скрипнет у соседей калитка, и два маленьких ботиночка, путаясь в чем-то белом, пропорхнут. Наверное, медицинский халат. И больше никакие ноги не идут к нашей соседке тете Тоне.

Проходят сутки, день и ночь, тоже как две ноги. Одна нога в белом чулке, другая – в черном. Теперь дорожка за калиткой вся в снегу, но мне видно, как солнце мимо на лучах прошагало, оставив круглые следы проталин.

Я вижу, что у дяди Васи утята пропали. Нет и нет. Только однажды я услышал, как у соседей торжественно и звонко заиграл оркестр и забил барабан. Бум-бом. БЫЛ-БЫЛ человек – и не БУдет БОльше. Бом-бум.

И вместо знакомых утят долго шли под моей калиткой разные ноги. А я смотрел. И ботинки и туфли. Желтые, черные, коричневые. Много шло ног. И наверное, на них была обувь, которую сделал своими руками незаметный дядя Вася.

С последней электричкой я возвращался из Раменского. Домой я мог не торопиться – там никто не ждал. Напротив сел человек, прищурился, спросил:

– Не узнаёшь? А ты вспомни: ночь! Я возвращаюсь вот этой электричкой.

Я вспомнил. В стылые зимние ночи, промерзая до слез, я ожидал свою девушку на заснеженной платформе. Ждал от поезда до поезда. И опять до следующего. Сердито свистящие, пролетали мимо электрички, зажав между колесами метель. Вслед последнему вагону убегал по рельсам красный огонек. А с ним таял и мой огонек надежды. Однажды из вагона вышел веселый парень и на просьбу дать закурить сказал:

– Эх, молодая наивность! Наивная молодость! Она где-то развлекается, а ты… Стыдно глядеть. Гуляй, брат, и все. Как я, гуляй. Смотри, всю жизнь простоишь! А вот папирос нет. Я, брат, беззаботен, не нервничаю и не курю…

Я, кажется, немного позавидовал тогда веселому парню. Очень хотелось курить, и я, не дождавшись, ушел домой.

– Так вспомнил? – опросил человек.

– Нет, не вспомнил, – сказал я.

Он посмотрел на меня и понял, что я вру. Сказал, доставая портсигар:

– Да, брат, бестолковое было время. А я, знаешь, курить начал. Успокаивает. Кстати, я тебя тогда не угостил, закуривай сейчас по старой памяти. Да бери про запас. Может, кого ждать будешь, пригодится…

На своей остановке я сошел. Какой-то парнишка попросил закурить. И ответил на мой вопрос:

– Нет, я не опоздавший. Я одну девушку жду, из Москвы должна приехать. На Москву-то уже все прошли, а из Москвы еще четыре поезда должны быть.