Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова

– Да-да-да. А ты боялась, что его примут за шпиона из-за акцента и того, что он постоянно щелкает аппаратом!

Они засмеялись, через неловкость и с облегчением.

Я чаще всего вспоминаю Высоцкий и Введенский монастыри в Серпухове. Правда, не во время наших поездок с тобой и твоим папой, а как посещала их еще с матерью, когда их только-только позакрывали. Потом Иосифо-Волоцкий, уж очень живописно он расположен на двух озерах. Странно, помню лица тех детдомовских мальчиков, которым папа давал поснимать[11]…

И я их помню. Но все-таки чаще вспоминаю Бобренев. Особенно дорогу туда от Коломны, вдоль поля. Я даже с открытыми глазами могу увидеть, как папа стоит впереди на тропинке, ждет нас и улыбается.

Мать беззвучно заплакала, но Антонина – взгляд ее широко раскрытых глаз как будто остановился – видела не ее. Она, с ее фотографической памятью, действительно видела в этот миг отца, стоящего на фоне бледной голубизны окоема, вполоборота, и улыбающегося из-под ладони.

– Он всегда так быстро ходил, – продолжала она. – И никогда ведь нас не торопил. Стоял и улыбался. Может быть, ему нравилось ждать…

С этого места одна уже не могла говорить, а другая слушать. Сколько-то минут обе плакали, мать все так же беззвучно, Антонина – отрывисто всхлипывая. Она прекратила первая, резко, и, когда заговорила после недолгой паузы, ее голос был глуховат, но ровен.

– Я хочу написать о папе. У него ведь незаурядная судьба. И я хочу, чтобы о нем прочитали на его родине, допустим, опубликовать сначала в «Науке и жизни», а потом в каком-нибудь гэдээровском журнале – я и перевела бы сама.

– Да?.. Вот было бы хорошо. Сам он не позволил бы…

– Жаль, нельзя написать о том, что он крестился незадолго до смерти.

– Тебе правда жаль?

Удивление матери не обидело Антонину. Мать всегда вела себя так, чтобы муж и дочь не сомневались: ее вера – дело ее сугубо личное. Ни того, ни другую она не старалась «обратить», воцерковить, но что-то происходило без ее усилий, не только с первым, но и со второй.

Проснувшись в воскресенье, школьница Тоня никогда не заставала маму дома – та вставала и уходила засветло, «по хозяйственным делам», и действительно возвращалась всегда с батоном хлеба, или головкой сыра, или с чем-то подобным. К окончанию школы Тоня уже догадывалась, что это за «хозяйственные дела», но понимала также и чем грозит здесь ее излишняя доверительность в разговорах с товарищами и товарищами. А мать знала и о том, что та догадывается, и о том, что понимает, и была безмолвно благодарна.

О религии Антонина говорила за всю жизнь дважды, оба раза с отцом. Вопрос, вырвавшийся у матери и саму ее смутивший, подразумевал другое: тебе правда не все равно, что он крестился? И Антонина ответила по существу, отчасти ради того, чтобы мать это услышала.

– Ты не представляешь, как для меня важно, что папа под конец исповедовался и причастился. Да, сама я никогда не исповедовалась и не причащалась, но папа… Я всегда считала его таким спокойным, самым спокойным человеком на свете. И только когда он уже болел, у меня как пелена с глаз упала – я увидела, что он никогда даже на минуту не бывает по-настоящему спокоен. Поэтому для меня так важно, что Бог… или просто вера… я не знаю, как это происходит…

– Никто не знает… А ведь я тоже молилась, чтобы хотя бы в последние часы увидеть наконец его успокоенным.

– И мы увидели. Правда?..

2

Клаус Филипп Хаас, 1905 г. р., появился на свет в Райхенберге, своего рода столичном городе для судетских немцев. Вскоре семья переехала в Карлсбад, ближе к семейному предприятию, унаследованному Хаасом-старшим. Окончив гимназию с отличными баллами почти по всем предметам, Клаус хотел продолжать учебу только в Германии и не рассматривал для себя иных вариантов, кроме Фрайбергской горной академии. И сам Фрайберг, и Академия, уже тогда явившаяся перед ним во всей несомненности величания alma mater, сразу пришлись ему по душе. Хаасу не хотелось никуда больше отлучаться, если бы не рекомендация провести год в Лейпцигском университете – сидеть на одном месте считалось для целеустремленного студента зазорным.

В Академии он был на хорошем счету у преподавателей и товарищей; его диссертация «Морфология строения, условий залегания и другие особенности геологии коренных месторождений урана в Рудных горах» удостоилась лестных отзывов профессуры. Сам Иоханнес Мадель взял Хааса ассистентом к себе на кафедру, а затем сотрудником в Институт по переработке и добыче полезных ископаемых, который тогда возглавлял.

В 1930 году Хаас женился. За молодой семьей окончательно закрепили квартиру при Академии. Возвращаться в Чехословакию Хаас не собирался. Вскоре сбылась мечта его отца, сторонника Пангерманского союза, о том, чтобы единственный оставшийся у него сын стал когда-нибудь германским подданным.

У Хааса-младшего тоже имелась мечта. Он мечтал принести пользу Германии. Школяр, студент, но для себя уже будущий ученый, Хаас знал, ради чего или кого избрал научное поприще, – ради Германии. Не ради науки, не ради человечества, не ради собственной славы, а лишь ради славы и процветания Германии. Он рос, испытывая чувство долга отечеству, неведомое таким же как он немецким ребятам по ту, по западную сторону Рудных гор. Этот долг был тем священнее, что его отечество ничего не дало ему. Чем недоступнее, находясь хоть и совсем рядом, но буквально за горами, было это отечество, тем весомее был его долг. Земля, на которой он жил, являлась, безусловно, немецкой, безусловно, немецкими являлись Карлсбад, Эгер, Аш, безусловно немецкими – леса на горных склонах и те камни, то есть образцы минералов, которые одержимо собирал Кристиан. Если их отец отказывал чехам в самом праве на государственность и Чехословакии – на существование, то младший сын, пусть в целом не одобряя демарши Судето-немецкой партии, считал предельно достижимым и оптимально справедливым максимальную автономию и даже особый статус немцев как государствообразующей нации наравне с чехами. Заместителя Конрада Хенляйна по партии – Карла Германа Франка – он знал с детства как товарища братьев, а те неплохо знали и Франка-старшего как своего учителя в народной школе. В книжный магазинчик, который Карл открыл через квартал от их дома и где торговал литературой с «фёлькиш»-уклоном, Хаас иногда заходил и обычно что-нибудь покупал, чтобы поддержать бизнес. На уговоры Франка вступить в партию он отвечал, что негоден для политики и принесет больше пользы, оставаясь «сочувствующим».

Судеты были, безусловно, немецкой землей.