Маски - Рэй Брэдбери

Она налила ему еще кофе; ее знобило.

– Есть какие-нибудь догадки на этот счет? – спросила она.

– Ни малейшей. Как говорили в старину, мы не знаем, куда идем, но мы в пути. Почему? Почему я это делаю? Почему встаю и ухожу? Я не перестаю задавать себе этот вопрос: ведь я два года живу в счастливом браке. Жена заботлива, дом добротный, работа приличная. Живи и радуйся! Так нет же, меня, дуралея, застают, когда я одной ногой переступил порог дома по дороге в никуда да еще в шляпе! Ради чего?

– Может, в глубине души ты несчастен. Может, одна половина твоей души желает сбежать и не смеет себе в этом признаться?

– Сбежать? От тебя? Что за чушь! Я не таю в себе ничего подобного. Ты – прелесть! Тут должно быть что-то другое.

Она встала и подошла к буфету намазать ему бутерброд с клубничным желе и принесла ему.

– Есть только один способ это выяснить.

– Какой?

– Как-нибудь ночью ты опять соберешься уходить в шляпе и пальто, с зонтом на случай дождя и с деньгами в кармане. И на этот раз я… дам тебе уйти.

– Шутишь?!

– А вот и нет.

– Не посмеешь!

– Я уже все обдумала.

– Но ведь я могу вообще не вернуться!

– Это я тоже предусмотрела. Я собираюсь идти следом за тобой на каком-то расстоянии, чтобы ты не покалечился. Это длится так долго, и мы оба заинтригованы. Уже год, как это случается минимум раз в месяц. Так не может продолжаться. Мы оба хотим покончить с этим раз и навсегда.

– Я подумывал обратиться к психиатру, но мне ненавистна сама идея: потратить столько времени и денег на всю эту суету и возню! Мне претит одна мысль о том, что кто-то будет рыться в моих документах. Это только в крайнем случае.

– Ты начинаешь нервничать за несколько дней до этого. Я уже могу предсказать, когда случится очередной побег. Вчера вечером я знала, что это случится сегодня. Весь вечер из тебя нельзя было слова вытянуть. Ты рано лег спать, плохо спал. Я, должно быть, задремала, когда услышала твои шаги внизу. В следующие дни ты бываешь очень подавлен, а потом все проясняется, и целый месяц все хорошо. Я могла бы составить график твоих взлетов и падений за целый год.

Он выглядел нервным и подавленным. Сидел с опущенной головой.

– Сожалею. Очень сожалею.

– Не о чем тут сожалеть. Просто запомни, может, в следующий раз я дам тебе уйти.

Он проводил ее по темному предутреннему дому, они поднялись по лестнице, легли в постель и лежали усталые, рука об руку, погружаясь в сон.

– Да, – сказал он. – Может, так будет к лучшему. Наверное, так и надо.

Они уснули.

Он ощутил себя в движении: чувствовал, что дом остался позади, скрылся из виду, и его окружает необъятная белоснежная зима. Он каким-то образом очутился на воле, на мерзнущей голове – шляпа. Никто его не окликнул. Снег в сугробах под его ступнями скрипел, хрустел и стонал. Он уходил все дальше и дальше. В лунном свете барашки пара из его пыхтящих как паровоз ноздрей зачаровывали. Он шагал сквозь теплый пар собственного производства. Он видел, как струи пара обтекают его, клубясь, словно облака в горах. Он втянул голову в плечи, чтобы подбородок ушел под ворот пальто, втиснул руки в карманы, словно поглубже зарылся в нору, подальше от внешнего мира. Единственной реальностью оставалась нескончаемая лента зимы под ногами.

Он свернул один раз, другой. И услышал шум поезда посреди холмов, над белыми кружевными деревьями и великим ватным безмолвием зимы. Стальные колеса вывели его из дремотного молчания, ввели обратно и пропали.

Он обнаружил себя стоящим на станционной платформе. Внезапный горячий всплеск железа у его лица и тела расслабил его, словно он был грешником, низвергнутым в раскаленные докрасна пределы ада; ему обожгло лицо, а сердце превратилось в груди в нелепую головешку. Он вскинул руки.

– Нора! – завопил он.

Поезд ушел без него. Он глазел на непонятный предмет, сжатый в руке. Он метался по платформе в полном сознании и беззвучно кричал. Поезд, раскачиваясь, исчез из виду в саже и грохоте. Из разверзнутой пасти серебряного колокола с отвислым языком разносился замогильный звон, и пар свистел как в каллиопе. А он бежал сломя голову домой. По бархатистой улице и спящему городу, в то время как луна уже садилась, сквозь круг изморози и тающего льда – к дому, куда он нацелил себя последним рывком и влетел в дверь, оказавшись в прихожей, откуда жена снова повела его на кухню.

– Нора, Нора! – восклицал он.

– Все в порядке, – сказала она.

Он сорвал с себя пальто, швырнул на пол.

– Нет, не в порядке. Дважды! Дважды за ночь, черт меня побери!

– Я не слышала, как ты встал.

– Бедняжка.

– Я проснулась пять минут назад. Смотрю – тебя рядом нет и в доме пусто. Чуть с ума не сошла! Увидела твои следы на снегу. Я уже одевалась, чтобы пойти за тобой, как ты вернулся.

– Я пришел в себя на станции, – сказал он. – Смотри. Что ты на это скажешь?

Он протянул ей тот самый ужасающий предмет. Она взяла его.

– Билет до Трентона, туда и обратно, – сказала она.

– Именно.

Она повернула его.

– Но почему в Трентон? Зачем? Есть идеи?

– Два билета, – сказала она билетеру в кассе с зарешеченным окошком. – Два билета в Скрантон.

– Туда и обратно? – спросил он.

Они с мужем стояли перед будкой билетной кассы. На востоке небо порозовело, воздух посвежел.

– В один конец, – сказала жена.

Главная улица, Лос-Анджелес, окраина, на одном конце полицейский участок, на другом кладбище, посередине бурлеск-шоу, дешевые ночлежки с кинотеатриками, а КАМЕРА плывет туда, где играет духовой оркестр, мимо полусонного билетера, в зал с редкими зрителями. Заискрилась музыка, и на сцену выбегает маг и волшебник – Галлахер Великий. Он вещает что-то скороговоркой, начинаются безмолвные карточные фокусы, кролики из шляп, монетки из воздуха, меняющие окраску платки. Зрители спят. Местами слышится похрапывание. Галлахер смущен, поглядывает вниз, нехотя продолжает показывать трюки. Достает ниоткуда сигареты, затем, закуривая последнюю сигарету, стоя на середине сцены, объявляет, глядя в зал:

– Дамы и господа! Мой последний трюк в этот вечер. Впервые на арене! Маг исчезает!

С этими словами он бросает сигарету, спускается по ступенькам и уходит по проходу между рядами, оставляя за собой шлейф из монет, карт и шелков. Его лицо побледнело и похолодело. Зрители просыпаются, смотрят на опустевшую сцену и чего-то ждут. После затянувшейся паузы изумленный дирижер оборачивается к оркестрику и исполняет вступление к следующему номеру.