Приговор, который нельзя обжаловать - Надежда и Николай Зорины

– Да, она часто сдерживала слезы, когда хотелось плакать, – с растроганной улыбкой тихо проговорил дантист. – Катенька! Ты ведь придешь поддержать, придешь ко мне сегодня? – совсем уж тихо и невнятно прибавил он.

– А потом еще долго сидела, переживая прочитанное. Возвращалась к началу, задумывалась, возвращалась к концу… Повесть, видно, действительно ее поразила. Троллейбус был темный, холодный, насквозь промерзший. Мы ехали долго, почти через весь город. Когда настало время выходить, она свернула свои исписанные листы в трубку.

– Холодный троллейбус? А я представил, что вы познакомились летом. Как жаль, что зимой!

– Почему?

– Не знаю. Мы познакомились летом.

– Ну и что? – Он недовольно посмотрел на дантиста. – Мы двинулись к выходу: я – впереди, она – следом за мной…

– Было ужасно жарко, горячий ветер гнал пыль и мусор. Если бы ты знал, сколько в этом скверике было мусора!

– Я чувствовал ее спиной, и было такое ощущение… – повысил он голос, чтобы не дать дантисту рассказывать, – совершенно непередаваемое ощущение!..

– Я сидел на скамейке напротив и все не решался к ней подойти…

– А у выхода вдруг затормозил, даже не знаю почему. Не могу объяснить.

– А потом придумал, – перебил его дантист, тоже повышая голос, – это глупое объяснение в любви. Но она не сочла его глупым! – громко выкрикнул он. – Она поверила! И…

– Вы даже не понимаете, о чем я вам рассказываю! – Он так возмутился хамству своей жертвы, что даже забыл о том, что они перешли на «ты». – Не даете мне слова сказать, ну и не надо. Вы ведь сам просили. И между тем…

– Простите. – Дантист стушевался. – Простите меня, я увлекся немного. Рассказывайте дальше.

– Вы меня совершенно не слушали.

– Я слушал. Была зима, и очень холодно, и троллейбус. Я слушал. Продолжайте, я больше не буду вас перебивать… тебя перебивать…

– У выхода я вдруг повернулся и посмотрел на нее – мы встретились взглядами. И тут я понял: эту женщину я люблю больше всего на свете…

– Женщину? О чем ты? Ты ведь говорил, ей было четырнадцать лет.

– Ну да, четырнадцать. А впрочем, я ведь предупреждал, что все выдумал. Никакой детской любви у меня не было.

Настроение рассказывать, настроение грезить пропало – настроение вообще у него вдруг испортилось, и дантист стал опять раздражать, он искренне пожелал ему скорейшей смерти.

– Как ты себя чувствуешь? – маскируя нетерпение сочувствием, спросил у своей жертвы.

– Плохо. – Дантист поморщился. – Я тебе поверил. Зачем ты меня обманул?

– Надо же было о чем-то говорить, чтобы скоротать время. И потом, я не то чтобы совсем обманул, только… В общем, об этом тебе знать совершенно не нужно. Если хочешь, рассказывай сам, уступаю место.

– Не хочу. – Дантист вдруг сильно побледнел, вцепился рукой в скатерть, потянул ее на себя, зажмурился, превозмогая то ли сильную тошноту, то ли боль. Ему становилось совсем плохо.

– Может, ляжешь на диван и постараешься уснуть?

Дантист ничего не ответил – сидел, страдал и молчал. Но вот его вырвало, и ему стало легче. Он вытер лицо и руки краем скатерти, улыбнулся какой-то беспомощной, жалкой улыбкой и попросил:

– Ты не мог бы сварить мне кофе?

За кого он его принимает? Что он вообще себе думает? Или надеется таким образом спастись? Ушлет его на кухню, а сам…

– Нет, не могу.

Дантист удивленно и с какой-то наивной детской обидой посмотрел на него.

– Почему? Разве тебе трудно?

– Я не умею варить кофе. Никогда не варил.

– Она тоже никогда не варила, но получилось очень хорошо. В шкафчике над плитой банка…

– Нет уж, уволь! Давай я помогу тебе перебраться на диван.

– Мне уже сегодня помогали. – Он опять улыбнулся, болезненно, жалко. – Не надо, мне лучше. Я должен быть здесь, за столом. Пока, во всяком случае. А потом, может, уйду в спальню.

Долго и основательно затеял умирать. Впрочем, двойная порция яда должна ускорить процесс. Скорей бы уж все кончилось.

– Видишь, воспоминаний не получилось. – Дантист повел головой, стиснул зубы. Кажется, приступ опять подступал. – Что будем делать? Ждать просто так слишком долго. А вообще, шел бы домой, ты мне мешаешь, и тебе, по-моему, скучно. Да! Ты ведь мне обещал, что уйдешь, когда все начнется. Вот уже началось.

– Считай, что я снова тебя обманул. Мне, знаешь ли, верить нельзя.

– Ты мне мешаешь! – вскрикнул дантист. – Боже мой, как ты мне мешаешь!

Его снова вырвало. Прямо под ноги, на пол. Странно, что он даже попытки не сделал уйти в туалет или подставить какой-нибудь сосуд, вон хоть ту вазу. Запах становился просто невыносимым. И зрелище не из приятных: эти лужи, эти ужасные пятна на скатерти…

– Я открою окно?

– Как хочешь. – Дантист равнодушно пожал плечами. Неужели он сам не чувствует запаха?

Встал, пошатываясь, двинулся к секретеру, достал зачем-то ящик с шахматами.

– Играешь?

Да что у него, разложение мозга началось?

– Играю, но… Ты хочешь, чтобы мы сейчас сыграли?

– Надо же как-то скоротать время, – передразнил он его. – Раз уходить ты не собираешься, а разговор наш зашел в тупик, что еще остается?

Он с размаху плюхнулся на стул, попал ногой в лужу, но, кажется, этого не заметил, открыл ящик и стал расставлять шахматы.

– Белыми? Черными?

– Все равно.

– Тогда я белыми.

Не задумываясь над ходом партии, дантист взял первую попавшуюся пешку и двинул ее по доске.

– Госпожа Белая Пешка выходит на середину зала. Кланяется…

Ну точно разложение мозга!

И вдруг вскрикнул, оттолкнул шахматы, согнулся. Рвало его долго и мучительно.

Господи, ну когда же все кончится?

Новая глава рукописи – новая жертва. Самая бесцветная и неинтересная, с какой когда-либо ему приходилось иметь дело. Он даже начал всерьез подозревать, когда поближе с ней познакомился (нет, не лично, не лично, разумеется, только на расстоянии), что у нее вместо крови по жилам течет мутненькая жижица вроде рисового отвара. Ну за что такую убивать, скажите, пожалуйста? Чем и кому такая могла помешать? В чем и перед кем могла провиниться? Как жаль, что заказчику не принято задавать вопросов, эта, третья, жертва своей какой-то прямо-таки па– тологической безобидностью его заинтриговала. Таких убивать просто грех.