Сборник "ИЗБРАННОЕ" - Теодор Гамильтон Старджон

она, и, подойдя к нему, положила на комод два ключа. – Ваши ключи. – Она выдвинула верхний ящик. – Тут носки и носовые платки. – Потом по очереди постучала костяшками по каждому ящику: – Рубашки. Белье. – Указала на дверцу шкафа: – Там два костюма. По-моему, должны подойти. Халат, шлепанцы, ботинки. – Потом показала на дверь: – Ванная. Там все есть: полотенце, мыло. Бритва.

– И бритва?

– Всякий, кому доверяют ключи, может иметь и бритву, – мягко отвечала она. – А теперь приведите себя в порядок. Я вернусь через пятнадцать минут. Вы помните, когда ели в последний раз?

Он покачал головой.

– Четыре дня назад.

– Так что пока.

Она выскользнула за дверь и исчезла, хотя он пытался окликнуть ее. И долго глядел на дверь. А потом ругнулся и бессильно повалился спиной на кровать.

Поскреб нос, рука сама собой устремилась к подбородку. Шершавый, колючий. Привстал, пробормотал: «черта с два» и повалился обратно. И вдруг каким-то образом оказался в ванной прямо перед зеркалом. Намочил руки, плеснул воды в лицо и растер грязь полотенцем. Поглядел и снова взялся за мыло.

Он нашел бритву, нашел белье, брюки, носки, шлепанцы, рубашку и куртку. А потом посмотрел в зеркало и понял, что ему необходима расческа. А потом она локтем открыла дверь, положила свои пакеты на комод, улыбнулась ему. И протянула руку – с расческой. Ни говоря ни слова, он взял ее, вернулся в ванную, намочил волосы и причесался.

– Идите, все готово, – позвала его из комнаты девушка. Она убрала с ночного столика лампу и поставила на него толстое овальное блюдо, на котором находились нежирный настоящий стейк, бутылка эля, бутылочка поменьше с крепким портером, картофель по-айдахски – между половинками клубней таяло масло. Горячие рулеты под салфеткой, салат в небольшой деревянной миске.

– Я ничего не хочу, – заявил он, немедленно приступая к трапезе. И все в мире исчезло: остался лишь вкус доброй еды, наполнявшей гортань и небо, тонкое покалывание пива и неописуемое волшебство обжаренной корочки.

Когда блюдо опустело, он вдруг почувствовал, что оно готово вместе со столиком взлететь к его голове. Гип содрогнулся всем телом, шатнулся вперед, вцепился обеими руками в край стола, чтобы удержать его на месте.

– Все в порядке, все хорошо, – проговорила девушка за его спиной и, положив руки на плечи, усадила обратно в кресло. Он попытался поднять руку, однако не смог этого сделать. Она вытерла салфеткой его влажный рот и лоб.

Наконец глаза его открылись, Он поискал ее взглядом… она сидела на краю постели, безмолвно наблюдая за ним. Он кротко улыбнулся.

Она поднялась:

– Теперь все будет хорошо. Ложитесь. Спокойной ночи!

Она была в комнате – и вдруг ее не стало. Она была с ним, а теперь он остался один. Это была перемена слишком важная для того, чтобы ее можно было претерпеть, и слишком огромная для того, чтобы ее можно было понять. Поглядев на дверь, он проговорил «Спокойной ночи» только потому, что это были последние ее слова, и они еще трепетали в воздухе.

Опустив руки на подлокотники кресла, Гип заставил свои ноги повиноваться. Он сумел только встать, не более того, и в итоге упал вперед и наискось, чтобы при падении не задеть стол. Он повалился поперек стеганого покрывала, и навалилась тьма.

– Доброе утро.

Он не шевелился. Колени его были подогнуты, а руки тыльной стороной прикрывали глаза. Он отключил свое кинестетическое чувство осязания, чтобы легкий наклон матраса не указал на место, где присела она. Он отсоединил слух – на случай, если она опять заговорит. Но ноздри выдавали его, он не ожидал обнаружить в этой комнате кофе, и теперь хотел его, жаждал, прежде чем отключить обоняние.

Он лежал и думал, что-то думал о ней. Если она заговорит, думал он, я ей задам. Он будет лежать здесь, пока она не заговорит, а когда заговорит, проигнорирует ее, и останется лежать.

Он ждал.

Но если она не заговорит, он не сможет проигнорировать ее слова, так?

Он открыл глаза – круглые, горящие, сердитые. Она сидела в ногах его постели. Тело ее замерло, лицо застыло, жили собственной жизнью только рот и глаза.

Он вдруг с силой закашлялся. Это заставило его зажмуриться, но когда он снова открыл их, то уже не смотрел на нее. Прикоснувшись к груди, он посмотрел на себя.

– Надо же, так, не раздеваясь, проспал всю ночь.

– Выпейте кофе.

Он поглядел на нее. Она до сих пор не двигалась и не шевелилась. Красный жакет с серо-зеленой косынкой на шее, удлиненные серо-зеленые глаза – из тех, что в профиль кажутся глубокими треугольниками. Он отвернулся от нее…

И, поворачиваясь все дальше и дальше, заметил кофе. Высокий кофейник, чашка с толстыми стенками, полная до краев. Черный, крепкий, добрый напиток.

– Ух, – протянул он, вдыхая запах. И отпил. – Ух!

Теперь он поглядел на солнечный свет: складки приподнятых дуновением маркизетовых занавесок, сноп света. Хорошо. Светлый овал, тень самого света там, где солнце отражалось от висевшего на стене круглого зеркала на чистую краску соседней стены. Хорошо. И он сделал новый добрый глоток.

Потом поставил чашку и прикоснулся к пуговицам рубашки… мятой и пропотевшей.

– Душ, – проговорил он.

– Ступайте, – отвечала девушка. Поднявшись, она подошла к комоду, на котором находилась картонная коробка и несколько бумажных пакетов. Из коробки она достала электроплитку. Тем временем он сумел расстегнуть три пуговицы. Потом с легким треском отлетели четвертая и пятая. Каким-то образом он сумел избавиться от прочей одежды. Девушка не обращала на него внимания, она не смотрела на него, но и не отворачивалась, а что-то делала с плиткой. Он отправился в ванную комнату и долго возился там с кранами душа, пытаясь сделать воду приемлемой. Став под душ, он пустил воду по шее и спине. Увидев в мыльнице мыло, пустил воду на голову и долго мылил ее куском мыла до тех пор, пока мягкая и ласковая пена не покрыла ее целиком. Неведомо откуда явилась мысль: Боже мой, мои ребра стали похожи на ксилофон. Надо бы снова обрасти мяском, иначе можно и заболеть, а там и… Потом мысль сама собой возвратилась обратно, перебивая себя: А зачем выздоравливать? Хорошо быть больным. Оставайся больным, чувствуй себя все хуже и хуже. Возмутившись, он неведомо у кого потребовал ответа: кто это тут говорит, что я должен болеть. Однако ответа не получил, если не считать таковым звонкий плеск струй о кафель.

Выключив воду, он вышел из душа и снял с вешалки огромное полотенце. Начав с головы, просушил им каждый волосок от кончика до корня. Потом