Капля чужой вины - Геннадий Сорокин

Летом 1940 года он приехал на побывку, проведать родителей. Вел себя надменно, чтобы все односельчане поняли: он – власть! В селе его выбор не одобряли, но вслух сказать опасались, помнили, как в конце 1939 года всех подозреваемых в сотрудничестве с польской контрразведкой выслали в Сибирь.

На окраине нашего села жили евреи, семей двадцать. Все многодетные, набожные и как один нищие, голытьба. При польской власти их ущемляли, не давали заниматься торговлей или ремеслами, вот они и перебивались с хлеба на воду.

Еще в селе жили семей десять поляков. Те до присоединения процветали, имели большие хозяйства, нанимали евреев на поденную работу. Всего в селе проживало больше тысячи человек. Советскую власть восторженно восприняли только евреи – она уравняла их в правах с остальными жителями села.

Галичане новые порядки возненавидели. Особенно они опасались обобществления имущества и скота в колхозы. Поляки после присоединения стали людьми второго сорта. Раньше они посматривали на галичан свысока, теперь роли поменялись.

У Сары были больные легкие, и врачи прописали ей отдых в сельской местности, подальше от моря. Родители привезли ее в наше село и оставили у дальних родственников на все лето. Горбаш тоже приехал на каникулы. Я, Горбаш и Сара подружились, хотя мои и его родители не одобряли дружбы с еврейкой. Брат же, напротив, поддерживал наши отношения. Он во всеуслышание сказал, что тот, кто делит людей по национальному признаку, – враг Советской власти и место ему в ГУЛАГе.

Летом 1940 года Сара и Горбаш «дружили» – он был как бы ее парнем, но какие могут быть отношения между одиннадцатилетними подростками! Робкий поцелуй в щеку – событие вселенского масштаба, память на всю жизнь. Брат с односельчанами почти не общался, только с родственниками. Многие девушки засматривались на него, но боялись родителей.

Перед отъездом мы сфотографировались. В следующем году, весной, брат привез фотографию и отдал мне. Летом 1941 года Сара и Горбаш вновь приехали на каникулы в село. Сара за год изменилась, повзрослела, стала похожа на девушку, а не ребенка. У нее появилась грудь, округлились бедра. Про «дружбу» с Горбашом она позабыла, а он, увидев, как преобразилась бывшая возлюбленная, стал избегать ее.

Мне было четырнадцать лет, я чувствовал себя взрослым и стал ухаживать за Сарой. В июне началась война. Через неделю после начала боев на границе Красная армия оставила Львов, и в нем тут же установилась власть ОУН. Односельчане стали шептаться, что брата, наверное, уже расстреляли как пособника коммунистов, а он взял да и приехал с десятком вооруженных мужиков и объявил, что Советская власть свергнута, и теперь все будет по-новому. Красный флаг с сельсовета сняли, вместо него установили черно-красный флаг ОУН. Брат приехал в новой форме, но без знаков различия. На фуражке – кокарда с трезубцем. Эта кокарда поразила меня больше, чем смена власти. Получается, что в то время, когда Галиция была частью Советского Союза, в ОУН уже готовились к немецкому вторжению и даже кокарды где-то изготовили.

Брат с вооруженными людьми забрал с собой двух евреев-активистов и увез их во Львов. На этом смена власти у нас в селе закончилась. Боев в нашей округе не было, немцы не появлялись. Пока у нас гадали, что дальше будет, во Львове провозгласили создание независимого Украинского государства. Гитлер, когда узнал об этом, пришел в неописуемую ярость и заявил, что ни о какой независимости Украины речи быть не может. «Мои солдаты не для того кровь проливали, чтобы славяне новые государства создавали», – сказал он. Позже из Берлина пришло разъяснение, что такой национальности, как «украинец», нет. Есть галичане, евреи, русские, казаки, татары, а вот украинцев – нет. Гитлер, кстати, считал казаков отдельной нацией. Как он их от русских или украинцев отличал, неизвестно.

После этого разъяснения ОУН разделилась на две части: одна стала верой и правдой служить Гитлеру, а вторая объявила его врагом и начала войну против всех: против польской Армии Крайовой, советских партизан, немецких войск и боевых частей ОУН. Но это деление произойдет позже, когда немцы подойдут к Киеву и все поверят в скорое окончание войны.

25 июля во Львове объявили о начале «Дней Петлюры» и выпустили манифест, который призывал очистить землю Галиции от «коммунистов, москалей, евреев и ляхов». Заметь, не немцы решили этническую чистку устроить, а руководство ОУН. Симон Петлюра был руководителем независимого украинского государства в 1919 году. Сбежал во Францию. В мае 1926 года был убит еврейским националистом, мстившим за еврейские погромы на Украине.

27 июля в село въехал грузовик с вооруженными дружинниками – членами боевых отрядов ОУН. Руководил ими мой брат Микола. По его приказу на площадь перед бывшим сельсоветом согнали всех евреев, и брат объявил им, что они должны покинуть село, но перед этим поработать на благо общества. В этот день меня, Сары и Горбаша не было в селе. Утром мы ушли в лес за грибами, а когда в обед вернулись в село, то увидели, что мужчины-евреи копают глубокий ров на опушке леса. Я почувствовал что-то недоброе и говорю Саре: «Иди назад, в лес, спрячься в шалаше. Я все разузнаю и вернусь за тобой». Сара тем летом не смогла вернуться в Одессу, а Горбаша родственники не отпустили в райцентр. Война еще не кончилась, даже Горбашу домой отправляться было опасно, а о Саре и говорить нечего. Шалаш в лесу построили я и Горбаш. Иногда мы втроем прятались в нем от дождя, пекли картошку, наслаждались уединением.

Сара ушла в лес, а я и Горбаш пришли в село и ужаснулись. Мой брат зачитал построенным вдоль рва мужчинам-евреям манифест ОУН и объявил, что все евреи являются врагами украинского государства, и примером тому служит убийство Петлюры, совершенное пятнадцать лет назад. Дружинники вскинули винтовки и перестреляли всех мужчин и парней. Детей перебили прикладами. Младенцев побросали в ров живыми и велели полякам закопать его. В живых оставили только молодых женщин, девушек и девочек. Их согнали в школу, развели по классам и стали насиловать. В этот день я возненавидел своих односельчан, которые расправлялись с евреями, грабили оставшееся после них имущество. Мужики, мои соседи, не стесняясь жен, пошли в школу насиловать бывших односельчанок, с которыми еще пару дней назад здоровались где-нибудь у магазина.

Пока я в прострации бродил по селу, смотрел, как из домов евреев выносят имущество, ловят их кур, рвут на части какие-то книги, Горбаш нашел моего брата и сказал, что одна еврейка спряталась в лесу и он может показать, где именно. Брат понял, о ком идет речь, и послал за ней двух дружинников. Я увидел их уже около школы. Первым шел Горбаш, за ним – Сара, а по бокам – вооруженные мужчины. Горбаш подошел ко мне и говорит: «Иди попрощайся с любимой! Скоро от нее ничего не останется». Я бросился на него, началась драка. Мужики разняли нас, надавали тумаков и отправили подальше от школы. Я, как заколдованный, вернулся и спрятался в кустах. Вопли истязуемых женщин раздавались из открытых окон до самой ночи, но голоса Сары я не слышал.

С наступлением темноты я вернулся домой, лег спать. Утром пришел пьяный брат: он перепутал дом своих родителей и наш. Брат заставил отца выпить с ним самогонки, отправил мать во двор и стал уговаривать отца пойти поразвлечься, пока есть с кем. Отец стал отнекиваться, говорил, что он не сможет ничего с женщиной сделать, если она кричит и сопротивляется. Микола засмеялся и рассказал, что у него есть препарат, который обездвиживает человека. Этот препарат он украл в лаборатории, когда части НКВД спешно покинули Львов. Брат достал металлическую коробочку, похожую на портсигар. Вынул несессер со шприцом и иглами. Говорит: «Шприц можно не кипятить. Бабам в школе уже никакая зараза не страшна».