Восточные постели - Энтони Берджесс

— Меня зовут не Джордж, — снова забормотал он, — а Роберт.

— Ты просто мальчик, — сказала она. — Я старше. Когда-нибудь найдешь какую-нибудь симпатичную китайскую девушку. Роберт, — добавила она, — а я думала, тебя зовут Джордж. Наверно, другого кого-нибудь вспомнила.

— Были другие, — приревновал он. — Знаю. Много других.

— О да. Много мужчин говорили мне о любви. Но я все время ждала Того Самого мужчину. — Она мечтательно смотрела вдаль, по-прежнему гладя кошку.

— Того Самого? Какого Того Самого? — Потом вспомнил рыжего толстого коротконогого мистера Райта[25]из Министерства общественных работ, открывшего крупный счет у них в заведении. — Я его знаю, — горько сказал он. — Старый, толстый. Европеец. — Роберт Лоо смутно начинал понимать, почему люди не любят европейцев: они все отнимают у азиатов.

— О нет, — сказала Розмари, все с той же отсутствующей улыбкой в глазах, — не знаешь. Хотя, может быть, скоро узнаешь. — Разумеется, церемония должна быть христианской, возможно в Пинанге. — Ты умеешь играть на органе, — вспомнила она. — Теперь вспоминаю. Ты музыку любишь. Мне Виктор Краббе рассказывал.

— Я вас люблю, — сказал он. — Выходите за меня замуж. — И чувствовал при этом поровну ужас и волнение. Брак означал превращение почти за одну ночь в старого мужчину, вроде его отца, имеющего обязанности. Но также означал повторение снова и снова тех самых изумительных, невыразимых головокружительных ощущений. Плоть среагировала на воображение. Он неловко поймал правую руку Розмари, ту, что не гладила бессознательно кошку, попытался поцеловать. Губы неумело чмокнули: то, что видели кошки, не было ни страстью, ни старомодным ухаживаньем.

— Ох, Джордж, — сказала она. — Я хочу сказать, Роберт. Не будь глупым мальчиком.

— Я не мальчик, — громко заявил он. — Я мужчина. Композитор. Может ваш Джо сделать то же, что я? Может он написать струнный квартет, и симфонию, и скрипичный концерт? Говорю вам, я мужчина. Я буду великим. Не просто каким-нибудь там вашим мистером Райтом из Министерства общественных работ. Я буду знаменитым. Вы будете гордиться…

— Да, да, — успокоила она его. — Знаю, ты очень умный. Виктор Краббе мне всегда говорил. Только все равно глупый. И если еще здесь задержишься, отец рассердится. Нельзя вот так бросать работу, чтобы просто прийти повидаться со мной.

— Я делаю, что хочу, — сказал он. — Я мужчина.

— Да, — сказала она. — Но я должна письмо написать. Пожалуйста, теперь уходи.

— Не уйду! Я вас поцелую, я…

В дверь протиснулась масса цветов, а за ними хрипевший Джалиль.

— Ох, Джалиль, — воскликнула Розмари. — Вам не надо сюда приходить, вы же знаете. — А потом, с облегчением: — О, заходите, Джалиль, заходите. Ооооо, какие дивные цветы. — С облегчением встала со стула, принимая из рук Джалиля яркие охапки без запаха. Теперь Джалиль полностью обнаружился, тяжело хрипя, заметил Роберта Лоо, удовлетворенно кивнул, тихо промычал сверху вниз хроматическую гамму, потом, опускаясь в кресло, сказал:

— Китайский мальчик, китайский мальчик Краббе. Не люблю мальчиков. — Смущения он не испытывал, был спокоен, только грудь трудилась.

— О, прелесть, прелесть, — говорила Розмари, торопливо подыскивая для цветов вазы. — Роберт, — попросила она, — будь ангелом, налей воды. Ама на рынок пошла. — Роберт Лоо с горечью отметил взрослый подход: цветы в подарок.

Ему пришло в голову только галстук надеть. Угрюмо взял протянутую Розмари вазу и пошел на кухню. Пока лилась вода, услышал слова Джалиля:

— Теперь мальчик у вас. Сколько платите?

И ответ Розмари:

— Ох, Джалиль, какие гадкие, жестокие, непростительные вещи вы говорите.

Тут Роберт Лоо быстро вышел с налитой до половины вазой, и ничего больше сказано не было. Кошки мельтешили вокруг стола, где Розмари расставляла цветы; об одну Роберт Лоо едва не споткнулся. Вовремя выправился, но облил свою рубашку и галстук. Розмари мило заметила:

— Ох, глупый мальчик. Весь замочился. — Кошка, на которую он наткнулся, прижалась к ножке стола, заложив уши, вздыбив шерсть.

— Наверно, — глухо сказал Роберт Лоо, — мне лучше уйти.

— О нет, — поспешно возразила Розмари. — Останься. Выпей лимонного сока, еще чего-нибудь.

— Нет, идти надо. — Его глаза пытались ей что-то сказать, но он не принадлежал к типу китайцев с большими влажными выразительными глазами; глаза у него были черные, маленькие, не способные много сказать.

— Думаю, вам тоже лучше уйти, Джалиль. За цветы большое спасибо. — Но Джалиль положил ногу на ногу, удобней пристроил в кресле плечи. Он намеревался остаться.

— Пойдем выпьем, — сказал он. — Пойдем повеселимся.

— Ох, Джалиль! — Тут Розмари припомнила, что больна. — Голова, — драматически вскричала она, приложив обе руки ко лбу, как в рекламе средства от невралгии. — Ох, раскалывается.

Роберт Лоо замешкался в дверях, думая: «Она врет. Она все время врет», — но чувствуя сильные клыки жадного желания, больней всякой головной боли. На работу он не вернется: пойдет печалиться в какую-нибудь кофейню, только не в отцовскую.

— Не болит у вас голова, — сказал Джалиль. — Я видел ама на улице. Говорит, захотели сегодня бездельничать. — Он кивнул, улыбнулся, завозил ногами, каждой в разном ритме.

— Я пойду, — сказал Роберт Лоо.

— Да-да, хорошо, — отмахнулась Розмари. А потом обратилась к Джалилю: — Слушайте, а ведь я про вчерашнее позабыла. Свинья. — И пнула ножку стула. — Грязная поганая свинья. — Джалиль спокойно засмеялся. Пристыженный и разочарованный Роберт Лоо ушел.

— Поедем в машине, — сказал Джалиль, — в Лотонг. Выпьем, повеселимся в Доме отдыха.

Розмари заколебалась. Мысль, думала она, неплохая. Тридцать миль, шанс выбраться из города. Она не ожидала таких деклараций от Роберта Лоо: не хотела, чтоб он к вечеру вернулся, еще больше преисполнившись страсти, возможно, мальчишеской жестокости. И не хотела, чтобы ее видели в городе люди, готовые сообщить директору, что с виду она вполне здорова. И какой толк от выходного, если пару рюмок не выпить, не проехаться в автомобиле?

— Я сначала письмо должна написать, — сказала она. — Важное.

Джалиль засмеялся, закашлялся и опять засмеялся.

— Бесполезно писать, — сказал он. — Я вам говорю, он не женится. Не любит. Один я люблю.

— Вот тут вы ошибаетесь, — высокомерно, триумфально объявила Розмари. — Вот, я предложение получила. — Она помахала письмом. — И хочу написать, что согласна. Завтра, — добавила она.

— Он никогда не женится, — сказал Джалиль. — Один я женюсь.

Роберт Лоо, руки в карманах, мрачно брел по шоссе. Подходя к главной улице города, вспомнил про галстук, поэтому вытащил из карманов руки, чтобы его сорвать, расстегнуть верхние пуговицы рубашки. Чего он хотел добиться, надев галстук? Подошел к витринному окну Ченя, дантиста. В том окне было жуткое золоченое изображение человеческого рта в поперечном разрезе и зеркало. Над зеркалом было написано по-китайски: «Хорошенько взгляните на свои зубы. Они наверняка испорчены. Заходите, и я опять наведу полный порядок». Изнутри неслись звуки, сопутствующие наведенью полного порядка, стоны, ободряющий смех врачевателя. Роберт Лоо взглянул не на зубы, а на свое лицо и увидел гладкое лицо мальчика, тонкую шею, худые плечи. Позади отражения шли реальные мальчишки, школьники, возвращавшиеся домой из школы, галстука ни на одном из них не было. Мальчик, мальчик, мальчик. Китайский мальчик. Портрет композитора в юности. Потом в зеркале мелькнуло лицо другого мальчика, коричневого, с приплюснутым носом, длинными волосами, который приветственно оскалил зубы. Поэтому Роберт Лоо обернулся навстречу робкой руке, готовой к рукопожатию. Это был Сеид Хасан.