Идору - Уильям Гибсон

– Так что же мне тогда делать? – спросила Кья и удивилась собственному голосу, он звучал как чей-то чужой. – Я же просто хочу домой!

– Дай-ка мне взглянуть на эту карточку, – попросил Гоми-бой.

Карточка лежала в кармане парки, вместе с паспортом и обратным билетом, Кья достала ее и протянула Гоми-бою. Гоми-бой расстегнул один из карманов своих необъятных штанов и вытащил оттуда маленький прямоугольный приборчик, замотанный серебристым, грязным по краям скотчем, с прорезью во всю его ширину и круглым глазком. Проведя карточкой поперек прорези, он отложил ее и на несколько секунд прильнул к глазку.

– Обналичить ее нельзя. Зато проследить крайне просто.

– Моя подруга почти уверена, что они и так уже знают номер.

Гоми-бой начал постукивать ребром карточки по краю своей банки.

– Тут есть одно место, где ты можешь воспользоваться ей без всякого риска, – сказал он. Стук-стук. – Откуда Масахико может войти в Крепость. – Стук-стук. – Откуда ты сможешь позвонить домой.

– Где это?

– «Гостиница любви». – Стук. – Ты знаешь, что это такое?

– Нет, – сказала Кья.

Стук.

Из пупырчато-розовой глотки жвачного бара LE CHICLE под роняющее первые капли небо. Ходульный апостол «Новой логики» все еще топтался на боевом посту, серый вечер словно прибавил яркости его светящимся плакатам. Пока Блэкуэлл придерживал для Арли дверцу мини-лимузина, Лэйни смотрел на меняющиеся строчки цифр и жалел, что так никогда и не узнает, насколько возросла совокупная масса людской нервной ткани за то время, пока они прохлаждались в баре.

Забираясь в машину вторым, вслед за Арли, он снова заметил на внутренней стороне ее ноги эти три каталонских солнца, уменьшающихся по размеру сверху вниз. Блэкуэлл захлопнул за ними левую заднюю дверцу, а затем открыл переднюю водительскую, если по-нормальному, и перелил себя на сиденье, как невозможную, в сотни футов весом, каплю ртути. Машина качнулась и осела на амортизаторах, страдальчески принимая почти непосильный груз.

Поля черной клеенчатой шляпы Блэкуэлла были сзади приспущены. Сильно. Но не так сильно, чтобы полностью скрыть сеть тонких красных рубцов на его затылке.

Водитель – судя по его затылку – был тот же самый, который отвозил их в Акихабару. Наверное. Он резко ввел машину в зеркально обращенный трафик. Быстро разошедшийся дождь бежал потоками и собирался в лужи, расшвыривая отраженный свет неоновых вывесок по тротуару и мостовой.

Сидя с Арли Маккрей бок о бок, Лэйни чувствовал запах ее духов, и ему от этого хотелось, чтобы не было рядом никакого Блэкуэлла, и чтобы ехали они в какое-нибудь другое место, а не в это, куда уж там они едут сейчас, чтобы было это в каком-нибудь другом городе, и чтобы многое из того, что случилось с ним за последние семь месяцев, не случилось совсем, а если бы и случилось, то как-нибудь иначе, чем случилось в действительности, а может, и не за семь месяцев, а начиная с «Дейтамерики» и этих французских теннисистов, но чем дальше он забирался, тем сложнее все становилось и многовариантнее. И тоскливее.

– Я не уверена, что вам там понравится, – сказала Арли.

– Почему?

– Да вы, кажется, не из таких.

– Почему вы так решили?

– Ну не знаю, может, я ошибаюсь. Есть уйма людей, которым там нравится. Мне кажется, что вы воспримете это как чрезмерно сложную и затянутую шутку…

– А что это, собственно, за заведение?

– Клуб. Ресторан. Место с атмосферой. Заявись мы туда одни, без Блэкуэлла, нас бы вообще не пустили. Даже не признали бы, что там что-то такое есть.

Лэйни вспомнил японский ресторан в Брентвуде, куда водила его Кэти Торранс. Не японский японский, а просто принадлежавший японцам. Ресторан на тему некоей обобщенно-воображаемой восточноевропейской страны. Декорированный предметами народного искусства этой страны, а все, кто там работал, были одеты либо во всякое такое национальное, либо в серые тюремные робы и громадные, грубые, черные башмаки. У всех мужчин были прически с высоко подбритыми висками, а у всех женщин – две косы, уложенные на манер кругов сыра. Ему подали груду разнообразных, микроскопически крохотных колбасок с гарниром из чего-то вроде маринованной капусты, и вкус все это имело совершенно неопределенный, но, может, так оно и было задумано. А потом они вернулись в ее квартиру, оформленную на манер слитскановской «Клетки», только «в роск. перепл. с цв. литографиями». Здесь тоже результаты оказались сильно ниже среднего, и Лэйни порой подозревал, что это удвоило ее злость потом, когда он переметнулся к «Бестормозным».

– Лэйни?

– Прости, пожалуйста… А это заведение – Резу оно нравится?

Мимо непролазного леса черных зонтиков, ждущих на перекрестке зеленого света.

– Я бы сказала, что он любит предаваться там скорбным раздумьям.

«Западный мир» занимал два верхних этажа административного корпуса, который устоял при землетрясении, но не то чтобы совсем. Ямадзаки мог бы сказать (а возможно, и сказал), что он символизирует собой ответ на травму позднейшей реконструкции. В первые же дни (кое-кто говорит – часы) после обрушившегося на Токио бедствия в помещениях таймшерной фирмы, промышлявшей долями членства в гольф-клубах, самозародился импровизированный диско-бар. Спасатели признали здание аварийным и заколотили все его двери, однако окна первого этажа и рухнувшие кое-где перекрытия оставляли достаточное количество лазеек. Смело преодолев одиннадцать пролетов умеренно растресканной бетонной лестницы, вы получали возможность воочию узреть «Западный мир», крайне необычную (и, по мнению некоторых, не только неизбежную, но и неким таинственным образом жизненно важную) реакцию на, не убоимся двусмысленности, потрясения, только что (по тому времени) унесшее жизни восьмидесяти шести тысяч обитателей мегаполиса (но пощадившего остальные тридцать шесть с хвостиком миллионов, что давало некоторые основания для оптимизма). Бельгийский журналист, тщившийся описать эту неописуемую сцену, уподобил ее чему-то среднему между затянувшимися поминками, нескончаемым разгульным торжеством в честь явления на свет дюжины юных, неслыханных до катастрофы субкультур, спекулянтскими кафе в оккупированном Париже и танцевальной вечеринкой, преломленной через сознание Гойи (с дополнительным непреложным требованием, чтобы тот Гойя был японцем и без продыху смолил метамфетамин, каковой, наряду с нескончаемыми потоками алкоголя, являлся основной специализацией раннего «Западного мира»).

Немногие уцелевшие окна были наглухо закрашены черной битумной краской, чтобы не лезли в глаза окружающие развалины; все было, так говорит бельгиец, словно сам город породил в муках и судорогах этот крошечный мирок, где можно было забыть обо всех ужасах мира большого. К тому времени как реконструкция набрала полные обороты, «Западный мир» успел уже стать важной вехой в духовной истории Токио, общеизвестным секретом, местной легендой.