Большое сердце - Нина Аркадьевна Попова

ни один выстрел не пропадет даром.

Из леска вынырнули четыре танка. Ого, значит, немцы получили подкрепление! Лейтенант тревожно оглянулся: а снарядов все нет.

Танки быстро приближались. В промежутках между ними, пригибаясь, бежала пехота. Уже можно рассмотреть лица солдат…

— Огонь!

Деловито заговорила батарея. Две громыхающие железные махины были подбиты первыми же выстрелами и мгновенно превратились в пылающие факелы. Снаряды рвались в гуще наступающих. Видно было, как фигурки в голубовато-зеленых мундирах, будто вздернутые за нитки марионетки, взлетали и падали, чтобы больше не встать. Секунда замешательства — и уцелевшие танки повернули назад. Оставшаяся без поддержки пехота крепилась недолго. Не обращая внимания на крики и ругань офицеров, солдаты валились в траву, пытались ползти и, не выдержав, бежали назад без оглядки.

Атаку отбили. Которую уже за этот нескончаемо долгий, непередаваемо трудный день! Лейтенант вытер с лица пот, засек время. На лугу догорали фашистские танки, слышались стоны раненых.

— Долбанули славно, — переговаривались артиллеристы.

А снарядов нет и нет… У лейтенанта защемило сердце. Но лицо, голос оставались по-прежнему невозмутимы, точно все это предвиделось заранее и никакой угрозы для защитников рубежа нет. На командира смотрят бойцы: спокоен он — спокойны и уверены они.

Противник стал опять накапливаться для атаки. Все-таки фрицы во что бы то ни стало хотели сломить сопротивление упрямой батареи.

…На этот раз они положительно решили смести с лица земли ненавистную батарею. Они молотили с упрямством методическим, чисто немецким, постепенно перемещая огонь по большому пространству.

Эта бесцельная молотьба даже вызвала улыбку на бесстрастном лице лейтенанта. Все же это очень забавно: таким количеством боеприпасов можно было бы разгромить целый полк, уничтожить долговременные укрепления.

Но снаряды, снаряды… Жаль, невыносимо жаль уступать неприятелю место, которое обороняли так самоотверженно. И очень удобная позиция — укрытая, незаметная и с широким обзором. За целый день боя — всего двое раненых.

Вражеская мина с пронзительным воем плюхнулась рядом со снарядными ящиками. Ящики вспыхнули. Последний боевой запас! Наводчик Нефедов, молодой парень из приволжской деревни, выскочил из укрытия и сбил пламя песком и водой.

В это самое время началась новая атака.

Залп! Залп! Подбит еще один танк, рассеяны большие группы пехотинцев. Однако остальные движутся, подгоняемые бранью офицеров. Лейтенант Логовой чувствует, как все нервы у него напрягаются до предела. Он ждет самого страшного, ждет — и слышит:

— Снарядов! Снарядов!

Нет больше снарядов. Вот оно, самое страшное — артиллеристу остаться без снарядов — пришло…

И тогда полный, холодной, непреклонной ярости, он командует своим обычным, может быть, лишь чуть-чуть изменившимся, так хорошо действующим на сознание бойцов голосом:

— Пулеметчики, к бою!

Нет, они не отдадут этого места, которое уже полито их кровью. Есть еще ручные пулеметы. А потом — гранаты. И еще есть мужество, которым вооружен каждый — от рядового до командира.

Батарея молчала, говорили пулеметы. Но разве сравнишь пулемет с хорошей пушкой? Фашисты догадались, почему затихла батарея, и это сразу придало им храбрости.

Посуровевшие, с застывшими лицами, артиллеристы били по врагу из винтовок. Иные уже ощупывали гранаты. А наводчик Нефедов быстро перетягивал бечевочкой связку гранат — гостинец для немецкого танка.

И в эту минуту послышалось фырканье автомобильного мотора. Из-за кустарника на полной скорости вывернула затянутая брезентом машина. Шофер, высунувшись из кабины, махал пилоткой и кричал:

— Снаряды, снаряды привез!

Этот крик возвращал к жизни. Теперь дудки! Еще посмотрим, господа фашисты, кто кого!

И опять готовы орудия разить врага. Но лейтенант не торопится. Пусть подумают враги, что батарея беззащитна.

Ошалевшие от неожиданной удачи, гитлеровцы шли, как на параде. Танк вырвался вперед и мчался, мчался — только мелькали гусеницы.

— Прямой наводкой — огонь! — весело закричал лейтенант.

Зычно рявкнула батарея. Артиллеристы, деловитые, с разгоревшимися лицами, работали, как черти. Залп сливался с залпом. Танк вспыхнул, поднялся на дыбы и опрокинулся, точно смертельно раненное животное. Столб черного дыма взметнулся к небу. Гитлеровцы шарахнулись, побежали. Раненые уползали вслед за бегущими.

Маленький усталый шофер с забинтованной головой сидел на подножке своей машины, отмеченной во многих местах пулеметными пробоинами, вперив глаза в землю, безучастный ко всему. Лейтенант Логовой направился к нему. Шофер вскочил, сделав руки по швам.

— Спасибо за службу! — отчеканил лейтенант.

— Служу Советскому Союзу, — четко ответил боец-водитель.

— Почему грустный вид, товарищ?

Лейтенант сделал жест, чтобы шофер снова сел.

Павел часто-часто заморгал, как бывало у него всегда в минуты большого душевного волнения. Казалось, он сейчас расплачется.

— Товарищ у меня остался там… Вместе сюда ехали… Герой! — едва слышно уронил он, продолжая стоять, и голос его осекся.

— Понимаю, — твердо сказал лейтенант и, взяв под козырек, вытянулся, как на карауле.

На батарее стало торжественно-тихо.

Е. Ружанский

ФОНАРЬ

Рассказ

Степа дежурил в эту ночь на крыше, охраняя здание своей школы.

Лишь вчера сюда привезли раненых. Их разместили по классам в первом этаже. По коридорам бегали санитары с носилками, у ворот дежурили красноармейцы с винтовками. Школа стала госпиталем.

Поэтому, придя сегодня на дежурство, Степа волновался, словно впервые поднялся на эту крышу темной осенней ночью. Слух и зрение его были обострены. Каждый шорох настораживал. Несколько раз обошел он свой участок крыши, окликая товарищей и расспрашивая их о том, как им дежурится.

— Все нормально, Степа, да вот озяб малость, — ответил Володя Еремеев, дежуривший по соседству.

Подумав немного, Степа сказал:

— Давайте, ребята, на чердак! Погрейтесь немного.

Ребята спустились на чердак, а Степа остался один на крыше.

Под ногами темнела улица, знакомая до мелочей, исхоженная, родная. Он и в темноте мог точно определить, где находится булочная, где газетный киоск.

Внизу лежал родной Ленинград, и Степа, чувствуя себя стражем этого притихшего города, не замечал ни ветра, ни стужи.

Вдруг ему показалось, что на противоположной — через улицу — крыше блеснул и погас огонек. Степа стал внимательно присматриваться. Однако ничего там больше не светилось.

«Померещилось», — подумал он, но уже никак не мог оторваться от того места, где блеснул огонек.

Но вот по небу, упираясь в тучи, прошелся прожектор. Пучок лучей скользнул по крыше, и Степа увидел: у дымоходной трубы притаился человек.

В это время прожектор уже снова шарил по грязно-серым тучам, словно пытаясь пронзить их. И Степа так больше ничего не заметил на погрузившейся в темноту крыше.

Прошло, наверно, много времени. Степа озяб и собрался уже на чердак погреться, когда снова на противоположной крыше блеснул свет.

В темноте огонь был ясно виден, он горел, как ночной костер в степи.

«Пожар?» — с тревогой