Девочка на шаре - Марина Друбецкая

Утро. Первый очень теплый весенний день. Подобревшее — явно одобрившее их союз — море.

— Ну а что же с Москвой? — отважился наконец спросить Ожогин. Он почему-то немножко стеснялся называть ее по имени и не мог придумать, как же к ней обращаться.

— Уезжаю сегодня вечером. План съемок готов, но хотелось бы, чтобы приехал мой оператор, он англичанин, чудный старикан. Я послала ему телеграмму…

— И никак нельзя не ехать?

— Но это же всего на несколько месяцев! — Разомлев, она потянулась, вдруг широко зевнула, улыбнулась и налила себе еще кофе. Ожогин вздрогнул. «Ей уже скучно со мной, — подумал он. — А на что же я рассчитывал?» В голове его звучал голос Зарецкой: «Ты ей не нужен! Она уедет и забудет о тебе!»

— Вы уедете, и я не буду вам больше нужен, — тяжело произнес он. — Потом в Европе купят ваш чудо-фильм, и вы уедете в Берлин или Париж, туда, где снимают кино ваши авангардисты. И никогда больше не вернетесь.

Он понимал, что его слова звучат как жалкая, униженная просьба, что он клянчит у нее тот ответ, который хотел бы услышать, но ничего не мог с собой поделать. Она отложила бутерброд, очень серьезно поглядела на него и погладила его лицо. Он прижал ее руку к своей щеке, зарылся носом в ее ладонь и прикоснулся к ней губами. Ладонь была липкой и сладкой от меда.

Он почти не помнил, что происходило дальше. Кажется, они мчались на его машине к ее дому. Она собиралась, бегая по комнатам, а он торчал посреди гостиной, мешая ей и не зная, куда себя девать. Что-то забыли, вернулись. Потом снова мчались — на студию за пленками. Грузили железные банки в авто. В Симферополь через перевал. За три часа пути он не произнес ни слова. Она тоже молчала, сосредоточенно глядя перед собой. Вокзал. Она стоит на ступеньках вагона. Вечернее солнце высвечивает ее рыжие кудряшки, и кажется, что над ее головкой встает золотой нимб. Сейчас поезд тронется и она исчезнет. Поцеловал ли он ее на прощанье? Он не помнит. Он даже не помнит, как они оказались на вокзале. Вдруг что-то больно дернуло в груди. Он должен сказать ей что-то очень важное!

— Ленни! — крикнул он изо всех сил. — Дайте слово, что вернетесь!

Но его голос потонул в звоне вокзального колокола, дающего сигнал к отправлению. Поезд тронулся. Она подняла руку в прощальном жесте. Ожогин пошел по перрону вслед за поездом. Тот все быстрей набирал скорость и скоро вырвался за пределы перрона. Вот уже не видно ее лица… фигурка стала совсем крошечной… превратилась в точку… исчезла… Ожогин стоял, глядя вслед поезду, пока тот не скрылся за поворотом.

— Она не вернется, — прошептал он, и, словно подтверждая его слова, издалека раздался отголосок прощального гудка.

В Москве стояли черемуховые холода, и иногда казалось, что на деревьях застряли снежные шапки. На смену майской разнузданности снова пришла четкость, и Эйсбару полегчало на душе. Пропали желудочные спазмы, от которых кружилась голова. И самое, пожалуй, главное: пришли наконец пленки, которые зависли на таможне в Индии и пролежали там несколько месяцев. Англичане пытались на них претендовать — то ли под видом катастрофы на съемках, то ли из-за недоплаты со стороны русского продюсера, но так или иначе сорок круглых металлических коробок, каждая из которых тщательно была завернута Гессом в плотную черную бумагу и упакована в металлический ящик, прибыли.

Удивительно, но после первой встречи по приезде Эйсбар Долгорукова больше не видел. Тот был неуловим — то уезжал по делам в дальние губернии, то на вакации в лучезарную Италию. Секретарь, приставленный два года назад к Эйсбару, превратился в высокомерного франта, менял отлично сшитые костюмы и галстучные шарфы и очень неохотно занимался делами. Студийные помещения переехали на другую кинофабрику — бывшую ожогинскую, знаменитую в середине 10-х годов. Выкупил ее некоторое время назад предприимчивый молодой человек, который сделал из студии своего рода кинопроизводственный отель: можно снять монтажные комнаты, павильоны, оборудование и автомашины, заказать рекламный ролик. Цены были объявлены приемлемые, и люди, которые входили в кинодело, не зная, надолго ли они в нем задержатся, с удовольствием арендовали помещения и заказывали услуги. Почти все здание было отремонтировано, но, говорят, на верхних этажах еще сохранилось несколько комнат, не тронутых с ожогинских времен. В частности, грим-уборная Лары Рай, к которой не дали подступиться ее старые поклонники.

Эйсбар шел по коридору студии и думал о том, сколько же всего случилось за четыре года. Кажется, всего несколько кадров назад он волочил отсюда тяжеленную треногу и старую французскую камеру на съемки наводнения в Малом театре. И вот монтажная склейка — они с Гессом на шпиле Адмиралтейства. Еще одна склейка — оскалившаяся толпа в «Защите Зимнего», худая спина Ленни; слон в индийском зеленом тумане… И вот, пожалуйста, он снова в этом коридоре. Скандал с электрическими лампочками и пожаром он не вспомнил. О музейном чердачке дивы Рай услышал от своего монтажера Викентия.

С Викентием он монтировал «Защиту Зимнего» и поставил непременным условием, что будет делать «Цвет Ганга» только с ним. Викентий был щупловатым человеком неопределенного возраста, с длинными на поповский манер волосами, слегка заикался, верил только в рацио и был полностью лишен какой-либо чувствительности. Многие считали его существом злобным, но не Эйсбар — ему импонировало, что Викентий никогда не отвлекается на сантименты. Незаменимым же он был потому, что, обладая недюжинными математическими способностями, помнил все кадры, дубли, варианты — где именно герой отставил ногу вправо или влево, где присел, — все эти съемочные разночтения сами собой классифицировались в его немытой голове, и доставал он их оттуда по первому требованию или без оного. «Викентий может заменить отряд шифровальщиц — плачет по нему разведка», — говорили на студии.

Когда Эйсбар вошел, Викентий с сумрачным выражением лица раскладывал коробки с пленками по полкам. Едва кивнув, как будто они и не расставались на два года, он сообщил, что «кофе в едальне поганый, надо ходить в харчевню Афандеева», что на пятом этаже «бродят волки и привидения и он туда ни ногой — там ремонта не было», что «устроили теплые клозеты, за что спасибочки» и в заключение флегматично поинтересовался, почему такой раскардак с дублями.

— Здесь, в этом черно-белом городе, Викентий, даже глупо объяснять, на какие изыски в сфере поведения оказались способны человеческие существа в той далекой красочной стране, — ответил Эйсбар. — Ассистентов разносило ветром, как песочную пыль, — оглянешься, а уж никого и нет. Ну, будем разбираться. Была бы мадемуазель Оффеншталь, помните такую? Вот кто быстро мог бы нам помочь.

— Ленни, Сергей Борисович, того и гляди станет опорой русского авангардного кино. Вы разве не слышали про ее киномашину, про знаменитый киножурнал «Руки», про стрельбу в Станиславского?

— Только отголоски. А это все серьезно, Викентий? Эта беготня имеет какое-то отношение к кино?

— История покажет. Говорят, она скоро тут появится. Получила деньги на то, чтобы сложить свой материал, у каких-то южных богачей.