Черная книга - Орхан Памук

Когда по-настоящему рассвело, он подумал, что шумит поднявшийся вдруг ветер, играя в ветвях деревьев, но потом решил, что это ему чудится из-за усталости и бессонницы. К полудню стало очевидно, что рыдания доносятся из притороченной к седлу торбы; тогда он слез с коня, как поднимаются с теплой постели, чтобы прикрыть скрипящие в ночи, действующие на нервы окна, и покрепче затянул веревки, которыми была привязана к седлу торба. Не помогло. А потом, когда полил страшный ливень, он не только слышал рыдания, но и словно ощутил на своих щеках слезы, капающие с плачущего лица.

Снова выглянуло солнце, и он понял, что тайна мира связана с тайной плачущего лица. Казалось, прежний мир, понятный и знакомый, держался на понятном и простом выражении лиц, а после появления того странного выражения на плачущем лице смысл мира исчез, оставив палача в пугающем одиночестве: такое недоумение испытывает человек, когда на его глазах неожиданно с треском разбивается заветная чаша или хрустальный кувшин. Пока одежды его обсыхали на солнце, палач решил, что для того, чтобы все вернулось к старому порядку, необходимо изменить выражение лица паши. Хотя он знал, что закон его профессии предписывал привезти отрубленную и сразу помещенную в торбу с медом голову в Стамбул без промедления и изменений, как она есть.

После еще одной проведенной в седле без сна безумной ночи, наполненной звуками непрекращающихся рыданий, доносившихся из торбы, палач обнаружил, что все вокруг сильно изменилось, чинары и сосны, размытые дороги, деревенские колодцы будто в ужасе шарахались от него, они были из другого, совершенно незнакомого ему мира. В полдень, очутившись в заброшенной деревне, он на ходу машинально проглотил предложенную ему еду, а когда отъехал от деревни и прилег под деревом, чтобы дать отдохнуть коню, то понял: то, что он всегда считал небом, на самом деле странный голубой купол, которого он раньше никогда не видел. После захода солнца он отправился дальше, ему предстояло еще шесть дней пути. Однако палач чувствовал, что, если ему не удастся прекратить рыдания в торбе, изменить выражение плачущего лица, совершить некое волшебное действо, которое вернет миру старые, знакомые очертания, он никогда не доберется до Стамбула.

Увидев в темноте колодец на краю деревни, из которой доносился лай собак, он спрыгнул с коня, отвязал торбу и, осторожно держа за волосы, вытащил из меда голову. Старательно, как обмывают новорожденного младенца, обмыл ее колодезной водой, куском материи аккуратно вытер волосы, лицо и взглянул на него при свете полной луны: на нем было все то же выражение безысходной тоски; плач продолжался.

Он положил голову на край колодца, пошел к коню, достал из дорожной сумы свои профессиональные орудия: два ножа и палки для пыток с железными крючьями. Вернулся. Орудуя ножами, постарался исправить уголки рта. После долгих стараний ему удалось изобразить чуть заметную улыбку. Тогда он взялся за более тонкую работу: принялся раскрывать горестно прикрытые глаза. Мучительными усилиями он добился того, что улыбка расползлась по всему лицу. Он мог наконец отдохнуть. Почему-то он обрадовался, увидев синяк на челюсти паши в том месте, куда он ткнул его кулаком перед тем, как удушить. С торжеством ребенка, сумевшего добиться своего, он побежал к коню и положил в суму инструменты.

Когда он вернулся к колодцу, головы на месте не было. Сначала он принял это за шутку улыбающегося лица. Потом, сообразив, что голова упала в колодец, не раздумывая, побежал к ближайшему дому и стуком в дверь разбудил хозяев. Старик отец с молодым сыном, увидев перед собой человека в одеянии палача, в страхе повиновались его приказам. До утра они возились втроем, пытаясь достать голову из не слишком глубокого колодца. На рассвете сын, спущенный в колодец на обвязанной вокруг пояса «душе-губной» веревке, с ужасом поднял наконец голову, держа ее за волосы. Голова была мокрая, но не плачущая. Палач спокойно обтер ее, опустил в торбу с медом и, довольный, уехал на запад, сунув отцу с сыном несколько курушей.

Взошло солнце, в распускающихся по весне деревьях щебетали птицы, мир стал прежним знакомым миром, и палач испытал огромную, как небо, радость жизни; он преисполнился ликования. Рыданий из торбы не слышалось. Перед полуднем палач спешился на берегу озера среди поросших соснами холмов, лег и впервые за много дней погрузился в настоящий глубокий сон. Перед тем как уснуть, он подошел к озеру, посмотрел на свое лицо в зеркале воды и еще раз убедился, что мир вернул себе прежние очертания.

Через пять дней в Стамбуле, когда свидетели, лично знакомые с казненным, скажут, что вынутая из волосяной торбы голова не принадлежит Абди Паше и улыбчивое выражение совершенно ему не присуще, палач вспомнит отражение своего счастливого лица в зеркале озера. Его обвинят в том, что он получил от Абди Паши взятку и умертвил вместо него кого-то другого, возможно невинного пастуха, а чтобы подделка не открылась, пытался перекроить лицо; он не отрицал ни одного из обвинений, понимая, что это совершенно бесполезно: он увидел, как вошел палач, который сейчас отделит от туловища его голову.

Весть о том, что вместо Абди Паши казнили невинного пастуха, разнеслась быстро, настолько быстро, что второго палача, посланного в Эрзурум, встретил лично Абди Паша и тут же приказал убить его. Так началось восстание Абди Паши, про которого иногда, читая буквы на его лице, говорили, что он лжепаша. Восстание длилось двадцать лет, и за это время лишились головы шесть с половиной тысяч человек.

Тысячи, тысячи тайн будут открыты, Когда тайное лицо покажет себя.

Аттар

К тому времени, как наступил вечер и перестал звучать сердитый свисток полицейского, регулирующего движение на площади Нишак, Галип уже так долго рассматривал фотографии, что чувство тоски и горечи, вызываемое в нем лицами соотечественников, притупилось; слезы больше не лились из его глаз. Не возникало и волненья, радости и веселости, пробуждаемых некоторыми лицами; будто он ничего больше не ждал от жизни. Он глядел на фотографии с безразличием человека, утратившего память и надежды, не имеющего будущего. В доме царила абсолютная тишина: казалось, она зародилась где-то в глубине сознания, а потом, постепенно разрастаясь, охватила тело и все вокруг. Он принес с кухни хлеб с сыром и холодный чай и стал есть, продолжая рассматривать фотографии, роняя на них крошки. На смену дневным шумам города пришли голоса ночи: теперь он мог слышать мотор холодильника, звук опускаемого на другом конце улицы ставня, смех, долетавший из лавки Алааддина. Он прислушивался к торопливому стуку каблучков по мостовой, продолжал смотреть на фотографии, уже ничего не переживая, безразличный и к звукам, и к тишине.

«Чтобы быть похожим на героев детективных романов, постоянно находящих следы убийцы среди вещей,-устало рассуждал Галип, — достаточно верить, что предметы вокруг человека хранят его тайны». Из шкафа в коридоре он достал коробку, где Джеляль собрал книги, брошюры, вырезки из газет и журналов и фотографии, относящиеся к секте хуруфитов, и сел изучать их.

Он увидел лица, нарисованные арабскими буквами: глаза из «ба», и «айн», брови из "з" и "р", носы из «алиф»; Джеляль выписывал буквы тщательно, как ученик, недавно освоивший старую графику. На страницах книги, отпечатанной литографским способом, плачущие глаза были выполнены буквами «ба» и «джим», точка буквы «джим» стала слезой, падающей на край страницы. Те же буквы легко прочитывались на бровях, глазах, носу и губах лица, изображенного на старой черно-белой неотретушированной фотографии, под которой Джеляль разборчиво написал имя одного из шейхов Бекташи. Га-лип разглядывал выведенные буквами таблички «О, вечная любовь!» и нарисованные — так же, буквами — галеры, качающиеся в бурном море, молнии, устремленные с неба вниз, как взгляд, пронзительные пугающие лица, вплетенные в ветви деревьев бороды. Он не спеша перебирал фотографии: бледные лица с выколотыми глазами, невинные младенцы, на краешках губ которых буквами отмечены следы греха, грешники с начертанным на лбу страшным будущим. Он увидел задумчивое выражение на лицах повешенных бандитов и премьер-министров в белых рубашках смертников с табличками на шее, глядящих вниз на землю, до которой не доставали их ноги; выцветшие фотографии читателей, усмотревших разврат в подведенных глазах известной кинозвезды; читатели, считающие себя похожими на падишахов, пашей, Рудольфе Валентине и Муссолини, присылали свои фотографии, отметив на них соответствующие буквы. В одной из статей Джеляль зашифровал читателям послание, раскрывающее особый смысл и особое место буквы "х" в слове «Аллах»; читатели, разгадавшие это послание, прислали длинные письма, где пытались доказать, что заниматься недели, месяцы и годы словами «утро», «лицо», «солнце», чтобы разъяснить симметричное их начертание, — все равно что поклоняться идолам. В коробке он обнаружил фотографии основателя секты хуруфи Фазлаллаха Астарабади, снятые с миниатюр и дополненные буквами, арабскими и латинскими; расписанные также словами и буквами фотографии футболистов и киноактеров хранились в пакетах из-под вафель и разноцветной, жесткой, как резиновая подметка, жвачки, продававшихся в лавке Алааддина; тут же были присланные Джелялю читателями фотографии убийц, грешников и шейхов.