Арина Родионовна - Михаил Филин

Фельдъегерь из Москвы, где тогда проходили торжества по случаю коронации Николая I, примчался в Псков 3 сентября. Офицер вручил губернатору Б. А. фон Адеркасу секретное предписание начальника Главного штаба барона И. И. Дибича за № 1432:

«Господину Псковскому гражданскому губернатору.

По высочайшему государя императора повелению, последовавшему по всеподданнейшей просьбе, прошу покорнейше ваше превосходительство: находящемуся во вверенной вам губернии чиновнику 10-го класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при посылаемом вместе с сим нарочным фельдъегерем. Г Пушкин может ехать в своём экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба Его Величества» (XIII, 293).

Ознакомясь с этим документом, губернатор незамедлительно послал записку в сельцо Михайловское:

«Милостивый государь мой Александр Сергеевич! Сей час получил я прямо из Москвы с нарочным фельдъегерем высочайшее разрешение по всеподданнейшему прошению вашему, — с коего копию при сём прилагаю. — Я не отправляю к вам фельдъегеря, который остаётся здесь до прибытия вашего, прошу вас поспешить приехать сюда и прибыть ко мне.

С совершенным почтением и преданностию пребыть честь имею: Милостивого государя моего покорнейший слуга Борис фон-Адеркас» (XIII, 293; выделено в подлиннике).

Однако командированный губернатором уездный чиновник так и не смог вручить письмо Б. А. фон Адеркаса Александру Пушкину: тот, пользуясь «прекрасной погодой» и ни о чём не догадываясь, весело проводил время с барышнями в Тригорском. К себе домой поэт вернулся в приподнятом настроении только часов в одиннадцать вечера.

А в Михайловском, вспоминала М. И. Осипова, его поджидала не одна Арина Родионовна. Помимо неё там находился потерявший всякое терпение и прискакавший из Пскова фельдъегерь («не то офицер, не то солдат», как определила няня), который с ходу объявил Пушкину высочайшую волю[330]. По словам очевидца, кучера Петра, «Арина Родионовна растужилась, навзрыд плачет. Александр-то Сергеевич её утешать: „Не плачь, мама, говорит, сыты будем; царь хоть куды ни пошлёт, а всё хлеба даст“»[331].

Но как же могла сдержаться нянюшка, которая давным-давно — ещё с памятного 1800 года — знала, сколь суровы бывают петербургские владыки и сколько опасностей таится в любой встрече её «ангела» с царём?

Времени на сборы и долгое прощание не оставалось: «Пушкин успел только взять деньги, накинуть шинель, и через полчаса его уже не было»[332].

Арина Родионовна вышла на двор вслед за любимцем — и потом долго вглядывалась в ворота, в липовую аллею за ними, силясь проводить взором удаляющийся по тёмной предрассветной дороге экипаж.

До утра подруга поэта кое-как перемоглась. Даже развлекла себя в ночи, при лучине, тем, что наконец-то «по-уничтожила сыр немецкий», испускавший скверный дух и раздражавший её, но отчего-то полюбившийся «ангелу». Кому был он отныне нужен, «сыр этот проклятый»?

А на рассвете едва волочившая ноги старуха бросилась в Тригорское: поделиться с соседками горем. Лесом спустилась Арина Родионовна от опустевшего сельца к туманному озеру, потом вползла на холм, после чего миновала поле, погост, ещё один крутой скат и, пройдя мимо трёх сосен («…одна поодаль, две другие / Друг к дружке близко…»; III, 400), уже чуть живая, очутилась в знакомой усадьбе. «Она прибежала вся запыхавшись, — припоминала М. И. Осипова, — седые волосы её беспорядочными космами спадали на лицо и плечи; бедная няня плакала навзрыд»[333].

Ессе femina!

Хроника жизни поэта изобилует душещипательными страницами, — но много ли сыщется в ней эпизодов, равных этому, сентябрьскому, по возвышенной и трогательной, надрывающей сердце нежности?

Вотще возражала Арина Родионовна своему «дружочку»: она и в самом деле была его «мамой».

Возвратилась наша нянюшка в домик ветхий, сызнова к малому оконцу в светлице присела, загоревала пуще прежнего.

А ангел её о ту пору, одолев 700 вёрст, уже в Москву въехал, на царский двор заворачивал. Тот же час его и в палаты государевы кликнули, сам молодой царь-батюшка вышел к гостю. Зело долго и умно толковали они, в сердца друг дружке заглядывали, — и простил государь ангела, «своим» да «умнейшим» при слугах нарёк, подмогу царскую посулил. Как прознали про то в столичном граде — прямо на руках деревенского сидельца носить стали, во всякий терем наперебой зазывали.

А нянюшка всё у оконца тогда ютилась да на ворота с тоскою посматривала. Худые вести всегда стрелами прилетают, добрые — будто калики перехожие плетутся. Но добрела-таки новость кремлёвская окольными путями и до старушки — то-то ликования и слёз светлых было!

И возымела наша нянюшка охоту пожить ещё самую капельку: дружочка своего спасённого хоть разок приголубить.

Доставленного в Москву 8 сентября 1826 года Александра Пушкина («небритого, в пуху, измятого»[334]) встретили на удивление радушно и хлебосольно. Император Николай I, недавно коронованный, в ходе продолжительной аудиенции в Чудовом дворце не только объявил поэту о прощении, но и пожелал впредь быть первым читателем и цензором пушкинских произведений[335]. Столичное общество пришло в восторг и от рыцарственного благородства царя, и от самого помилованного поэта. Тотчас погрузились в чернильницы перья — и наперегонки полетели из Москвы во все концы империи эпистолии с описаниями сенсации.