Серебряный век в нашем доме - Софья Богатырева

Сергей Игнатьевич оставался активным участником хранения, рабочие встречи с Надеждой Яковлевной происходили с его участием, для себя же он собственноручно изготовил дубликат: переписал все стихи с листочков, принесенных Надеждой Яковлевной, помимо того, у него оставались те несколько автографов, что в двадцатые годы были подарены ему поэтом. Уточнить дату для того и нужно было, чтобы узнать, что лежало в папке поначалу, к тому времени, когда она у нас появилась, – тут одних воспоминаний недостаточно.

Архив Осипа Мандельштама Надежда Яковлевна называет “кучкой стихов”, иногда – “горсткой”, подчеркивая его невесомость и хрупкость. Иногда в ее воспоминаниях фигурирует “чемодан с рукописями”. Только в “Третьей книге”, в очерке “Архив” (1967), появляется – “папка”. Вот она-то, толстая папка скучного серого цвета, закрытая с трех сторон и с трех сторон туго затянутая такими же скучными серыми шнурками, и поселилась у нас. Она была самым драгоценным предметом в доме, ее окружала какая-то трепетная забота. Благоговение.

Какой тайник можно соорудить в московской квартире, где нет ни подвала, ни чердака, зато имеются бдительные соседи, следящие за каждым вашим шагом и чутко улавливающие обрывки ваших разговоров? Ничего надежнее ящика письменного стола придумать не удалось.

Никто специально не предупреждал о том, что до папки нельзя дотрагиваться, – это само собой разумелось. Увы, я нарушала запрет! Оставшись дома в одиночестве и честно, с мылом, вымыв руки, да еще расстелив на письменном столе карту полушарий – ее глянцевитая белая изнанка казалась особенно надежно чистой, замирая от ужаса (придут – застанут!) и радостного предчувствия (сейчас прочту!), доставала из отцовского письменного стола (левая тумба, третий сверху ящик) запретную папку и развязывала неподатливые со страху шнурки. К тому времени, когда к ящику подобрали ключи (в доме никогда ничего не запирали и ключей не держали из принципа), я знала наизусть изрядную часть стихов.

Ключ от секретного ящика получить не удалось – это было обидно и оскорбительно, хотя и заслуженно. Отец всегда доверял мне и очень рано стал обращаться как со взрослой. По сей день не знаю, чем была вызвана непривычная строгость. Может быть, он догадался о тайных набегах на Архив? Теперь могу сказать: так мне и надо! Но тогда я жутко возмутилась и отправилась искать справедливости к дяде, Сергею Игнатьевичу.

У дядюшки была своеобразная манера хранить запрещенную литературу – он держал ее на виду. Его колоссальная лингвистическая библиотека занимала три с половиной стены просторного кабинета, да еще аппендиксом вылезала на середину комнаты. Крамольные рукописи и книги мирно стояли на полках среди своих легальных собратьев – только в чужой одежке.

Сергей Игнатьевич в своих владениях ориентировался в совершенстве: ему и минуты не требовалось, чтобы найти нужную книгу. Он выслушал меня, пропустив мимо ушей жалобы на деспотизм отца, выдвинул стремянку, молча, одним высокомерным жестом отклонил мою помощь и взобрался куда-то под потолок. Снял с полки книгу, спустился с нею вниз, сложил стремянку, поставил на место в дальний угол, – все это не торопясь, тщательно и аккуратно, держа книгу под мышкой, – и лишь тогда протянул ее мне. То были… “Вопросы ленинизма”, сочинение отца и учителя Иосифа Виссарионовича, товарища Сталина! “Издание 11-е, ОГМЗ, 1939”, – тупо прочитала я. Дядя откинул обложку. Внутренности бессмертного труда были выпотрошены, а на месте вырванных страниц лежали стихи Мандельштама, переписанные от руки старомодным “профессорским” почерком на отдельных маленьких листках, – разрезанных пополам школьных тетрадках в линейку.

Дядя бережно вынул листки, положил на письменный стол, придвинул стопку чистой бумаги и уступил мне свое рабочее место. Сам он устроился подле в низком вольтеровском кресле с неизменной трубкой, с остро отточенным карандашом и стопкой карточек. На верхней его почерком было написано: “Материалы к фонетике гунзибского языка”.

Через десять – пятнадцать – двадцать лет мой муж, поэт-переводчик Константин Богатырев, и я нередко пользовались дядюшкиными тайниками. Как только обыски начинали ходить близко или когда арестовывали кого-нибудь из нашего круга, мы складывали в чемодан самые ценные рукописи, книги и письма и переправляли все это на верхний этаж старого дома в Столешниковом переулке. После ареста Ольги Ивинской в 1949 году там хранились письма Бориса Пастернака и книги с его надписями, в конце шестидесятых – экземпляры “Хроники текущих событий”, самиздатовские выпуски “В круге первом” и “Ракового корпуса” Александра Солженицына. Но времена наступили другие, и, переждав неделю-другую, мы отправлялись за своими сокровищами.

Времена могли меняться сколько угодно, привычки и жесты дядюшки не менялись никогда. Все так же высокомерно он отклонял предложение помочь, так же аккуратно расставлял стремянку, легко взбирался под потолок и точным движением, ни на секунду не задумываясь, не шаря глазами в поисках нужной книги, вынимал какой-нибудь учебник грамматики или географический атлас, а то и “Материалы по докладу Жданова”: стî́ящих книг он для тайников не использовал. Только вместо “Материалов к фонетике гунзибского языка” перед ним лежали “Возвратные глаголы вогульского” или что-нибудь не менее экзотическое.

Несколько вечеров у Сергея Игнатьевича – и я показала дома свой собственный список стихов. Не думаю, что обрадовала отца: хранить крамолу в одном доме в двух экземплярах было опасно вдвойне. Но если эта мысль пришла в голову отцу, а в то время не могла не прийти, он ничем себя не выдал, “моего” Мандельштама не отобрал и держать его не запретил. Он 6ыл прирожденным хранителем культуры, – предательство Слова было бы для него бесчестием.

А может быть, он подумал о том, что если придут, все равно никто не уцелеет…

Теперь драгоценная папка была защищена не только от чужих глаз, но и от моих чисто-начисто вымытых рук.

Самое удивительное, что сама эта папка существует по сей день! Вот она лежит передо мной – сплющенная, потерявшая свой драгоценный груз. Ее можно трогать сколько угодно, ее не надо прятать, она не таит в себе опасности. Просто папка – не сокровище и не тайна. Я продолжаю ее беречь: в ней хранится несколько страниц, исписанных почерком моего отца, – копии стихов, некогда тут лежавших, а также – полный их перечень. С его помощью можно достоверно восстановить, что представляла собой та “кучка стихов”, “горстка стихов”, что сохранялась вдовой поэта.

Сердцевина архива, его самая ценная (бесценная!) часть, – это 58 автографов: “Мой тихий сон, мой сон ежеминутный…”, “Дождик ласковый, мелкий и тонкий…”, “Душу от внешних условий…”, “От легкой жизни мы сошли с ума…”, “В изголовьи черное распятье…”, “Листьев сочувственный шорох…”, “Ода воюющим державам”, “Ты прошла царицею тумана…”; “Не спрашивай: ты знаешь…” (тот же лист, что предыдущее), “Ажурных галерей заманчивый пролет”, “Я ненавижу свет…”, “Образ твой, мучительный и зыбкий”, “Париж”, “Концерт на вокзале”, “Век”, “Когда подымаю…”, “Посох мой, моя свобода…” (две строфы), “Посох мой, моя свобода…” (целиком), “Ни о чем не нужно говорить…”, “Бесшумное веретено…”, “Война! Опять разноголосица…”, “Как этих покрывал и этого убора…”, “Я научился вам, блаженные слова…”, “Рим”, “Есть обитаемая духом…”, “Поедем в Царское Село!” (строфы первая, вторая и четвертая), “Поедем в Царское Село!” (строфы первая – четвертая), “Где римский судия судил чужой народ…”, “Осенний сумрак – ржавое железо…”, “Как черный ангел на снегу…”, “Довольно лукавить: я знаю…”, “Я знаю, что обман в видении немыслим…”, “Я знаю, что обман в видении немыслим…” (поврежденный лист), “В непринужденности творящего обмена…”, “Когда шарманщика терпенье…” (две строфы), “Когда шарманщика терпенье…” (четыре строфы, поврежденный лист), “Петербургские строфы” (первая строфа), “В морозном воздухе растаял легкий дым…”, “Как тень внезапных облаков…”, “Домби и сын”, “Золотой”, “В спокойных пригородах снег…”, “Теннис”, “Адмиралтейство”, “Таверна”, “Бах”, “Равноденствие”, “На розвальнях, уложенных соломой…”, “Валькирии”, “Отравлен хлеб и воздух выпит…”, “Когда удар с ударами встречается…”, “Если утро зимнее темно…”, “Музыка твоих шагов…”, “Пилигрим”, “Первый футбол”, набросок к “Стихам о неизвестном солдате” и четыре отрывка из разных стихов.