Травма и исцеление. Последствия насилия – от абьюза до политического террора - Джудит Герман

Вдобавок к использованию трансовых состояний заключенные развивают способность добровольно ограничивать и подавлять свои мысли. Эта практика особенно часто применяется к любым мыслям о будущем. Размышления о будущем возбуждают тоску и надежду, настолько сильные, что узники не в силах их вынести. Узники быстро понимают, что эти эмоции приведут их к разочарованию, а разочарование – к отчаянию. Поэтому они сознательно сокращают поле внимания, фокусируясь на крайне ограниченных целях. Будущее сводится к считаным часам или дням.

Изменения в восприятии времени начинаются с исключения будущего, но со временем прогрессируют до исключения прошлого. Активно сопротивляющиеся узники сознательно вызывают воспоминания о прошлой жизни, чтобы бороться с изоляцией. Но по мере того как принуждение принимает более экстремальные формы, а сопротивление слабеет, заключенные теряют чувство связи со своим прошлым. Прошлое, как и будущее, становится слишком болезненным, чтобы его вынести из-за того, что воспоминания, как и надежда, вызывают страстную тоску по утраченному. Таким образом, узники со временем приходят к жизни в бесконечном настоящем. Примо Леви, бывший узник нацистских лагерей смерти, так описывает это вневременное состояние:

Разрыв связи между настоящим и прошлым часто сохраняется и после освобождения. Заключенный может на первый взгляд вернуться к обычному восприятию времени, в то время как психологически остаться привязан к безвременью тюрьмы. В попытке вернуться к обычной жизни бывшие заключенные могут сознательно подавлять воспоминания о своей неволе, используя все приобретенные возможности контроля мыслей. В результате хроническая травма лишения свободы не может быть интегрирована человеком в непрерывную историю его жизни. Исследователи, изучавшие военнопленных, например, с изумлением сообщают, что они никогда и ни с кем не обсуждали свой опыт. Многие мужчины, женившиеся после освобождения, никогда не рассказывали ни женам, ни детям о том, что были в плену[308].

Аналогичным образом исследователи, беседовавшие с бывшими узниками концентрационных лагерей, неоднократно отмечали их отказ говорить о прошлом[309]. Однако чем упорнее отрицание периода неволи, тем более живым остается этот исключенный фрагмент прошлого, сохраняя действующие в настоящем характеристики травматического воспоминания.

Таким образом, даже через годы после освобождения бывший заключенный продолжает практиковать двоемыслие и существовать одновременно в двух реальностях, двух моментах времени. Переживание настоящего часто бывает смутным, в то время как интрузивные воспоминания о прошлом ярки и отчетливы. Исследование бывших узников концентрационных лагерей обнаружило это «двойное сознание в действии» у женщины, которая была освобождена двадцатью годами ранее. Глядя на израильских солдат, проходивших за окном, эта женщина, по ее словам, «знала», что они идут сражаться на границе. Однако она одновременно «знала», что их гонит на смерть командир-нацист[310]. Хотя женщина не теряла связи с реальностью настоящего, убедительной была для нее именно реальность прошлого.

Наряду с изменениями в ощущении времени приходит сокращение инициативы и планирования. Узники, которых не сломили до конца, не отказываются от активного взаимодействия со своим окружением. Напротив, они часто решают мелкие повседневные задачи выживания с выдающейся изобретательностью и решительностью. Но поле инициативы все более сужается в зависимости от рамок, устанавливамых преступником. Узник больше не думает о бегстве – лишь о том, как остаться в живых или облегчить свое заточение. Заключенный концентрационного лагеря строит планы, как добыть пару ботинок, ложку или одеяло; группа политзаключенных придумывает, как тайно вырастить овощи; проституированная женщина хитрит, чтобы припрятать часть денег от сутенера; избиваемая женщина учит детей прятаться, когда нападение неминуемо.

Это сужение поля инициативы становится привычным при длительном лишении свободы, и от него приходится отучаться после того, как узник выходит на волю. Политический диссидент Маурисио Розенкоф так описывает трудности возвращения к свободной жизни после многих лет заключения:

Это сокращение возможностей активного взаимодействия с миром, которое часто встречается даже после единичной травмы, становится наиболее выраженным у людей с хронической травмой, которых часто описывают как пассивных или беспомощных. Некоторые теоретики ошибочно применяют концепцию «выученной беспомощности» к женщинам, пережившим или переживающим домашнее насилие, и к другим людям, подвергающимся хронической травме[312]. Такие концепции склонны изображать жертву как просто побежденную или апатичную, в то время как в действительности происходит намного более оживленная и сложная внутренняя борьба. В большинстве случаев жертва не сдается. Но она усвоила, что за любым ее действием будут наблюдать, что большинство из них под запретом и что за ошибку придется дорого заплатить. В той мере, в какой преступник преуспел в тирании, в насаждении требования тотального послушания, жертва будет рассматривать любое проявление собственной инициативы как неподчинение. Прежде чем предпринять какое-либо действие, она будет изучать среду, ожидая ответных мер.