Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом - Илья Троянов

За полем — канава, заполненная банками, жестянками, пластиковыми бутылками, смятыми проспектами, разорванным расписанием поездов и тому подобным хламом, еще дальше — рельсы и пригородный вокзальчик. Я ловлю ухом мягкие звуки просыпающегося поселка, укрывшегося фасадами и живыми изгородями, с единственной просьбой: дайте хоть еще часочек поспать. Слева от вокзального здания меня приветствуют две пятнистые перекладины шлагбаума, недвижные стражи. Подойдя к ним, я стряхиваю цветы с моей жилетки защитного цвета. Несколько раз поднимаю над головой шапку как бы с намерением представиться, разумеется же сославшись на рекомендации от предшествующих нашей встрече других препятствий, колодцев, рынков, маленьких крылечек и больших туннелей и от плевков таксиста. Ни малейшего интереса в ответ. Станционное здание еще спит сладким сном, лишь боковая дверь у него приоткрыта, на киоске еще опущены железные шторы, круглосуточные автоматы еще стоят без клиентов. На фасаде здания висят большие круглые часы, стрелка которых четко прыгает каждую секунду. Единственная связь с внешним миром, думается мне, это вскормленное электричеством время и пригородный поезд, который, согласно расписанию, должен каждые десять минут отправляться от конечной станции по направлению к центру города. Вполне упорядоченное местечко, на мой взгляд, то, что больше не нужно, прямиком летит в канаву, для всего остального есть свое место, свое назначение и свой порядок. Я иду к рельсам и отдаюсь на волю своих впечатлений.

Осторожно, посадка окончена, двери закрываются. Поезд отправляется точно вовремя и скоро ныряет в туннель. Для начала — номография города. С интервалом в две минуты трясутся, стучат колесами, тормозят, прибывают поезда — огни, перроны, название за названием, сперва о них сообщают по радио, потом надписи подтверждают сообщение, портретная галерея аборигенов, значительные личности, тяжелоатлеты истории, генералы, князья, святые, профессора, которые вручают свою визитную карточку в подвале, в заточении, в катакомбах, в лабораториях, а получают ее уже наверху или милостиво улыбаются, сидя в седле, — по крайней мере, ВИПы из времен верховой езды, самоуверенные, чуждые предчувствий до тех пор, пока история вновь не станет более весомой и не выбросит их из седла, не сбросит их с постамента.

…Добро пожаловать в наш город. С вашей стороны — своего рода диверсия, нам неизвестно, когда они выйдут наверх, а вы не знаете, когда наверх вынесет лично вас…

Я устремляю взгляд за окно и станцию за станцией ловлю впечатления сверху, где человеческие цвета спроецировались на пролетающие мимо платформы. Короткие истории, что вторгаются в купе, в такт шумят, повествуют о себе, чтобы смешаться потом с очередной историей и мчаться к следующей, к истинному, электрическому облику города, а город начинается с выпивохи, для которого ночь не имеет конца, а вас я попросил бы … он взмахнул красной бутылкой и рыгнул в предвкушении… а вас я попросил бы… пятьдесят тысяч… жаркий смех вырвался из его глотки, гонимый винными парами, булькнул вокруг глаз и вдруг иссяк — а город продолжает накапливаться в усталых, скучливых лицах пенсионеров и работоспособных, чьи глаза ничего не воспринимают, чья душа переполнена большим, досадливым неудовольствием и гневается на каждую частичку этого мира уже много лет, много десятилетий подряд. И ещё начинается с дамы, у которой корзинка, а в корзинке что-то спрятано, тепло укрыто, приподнято длинной, как ключ, мордочкой: остриженная собачья голова выглядывает, чтобы наскоро обнюхать свое окружение; двух- и трехцветное песнопение об удачных голах, победителях, билетных спекулянтах, болельщиках, когда те разогреваются. И кончается перешептыванием слушателей концертов, парочками, на пути к культуре не удостаивая второстепенные фигуры ни единой приметой, ни единым знаком внимания, ночная смена по дороге домой, утренняя смена, явно согретая теплым чувством. Облик течет и расплывается, многократно, от одного пригорода к другому, сквозь течение дня, скрытно, от обширного рапсового поля к технотонным жилым высоткам на другом конце города, где дорога снова одолевает подъем и картины меняются как в калейдоскопе, смешанные приближением поезда, возникшие при экстренном торможении…

…уже поздно, напротив меня сидит человек в почти опустевшем вагоне. Из кармана он достает маленький красный ножик, открывает его, два перегона подряд разглядывает лезвие, потом надрезает себе палец. Прижимает окровавленный палец к стеклу и пытается написать FU… но после первых двух букв у него кончаются «чернила».

Полный разочарования, он глядит на свой палец, зажимает его и грустно качает головой, словно давно уже предвидел, что больше крови в нем не окажется. Он выпал из времени.

ОСТАНОВКА: ТЕЛЕБАШНЯ. Вдоль эскалаторов висят плакаты: Телебашня — хозяйка дома, и супруг у нее Интернационал, а бесчисленные шустрые радиоволны — это их ублюдки. Среди гостей здоровенный дяденька по имени Сателлит и стрекочущие тетки из семейства НОВОСТЕЙ: СЕГОДНЯ, ЗАВТРА и ПОВСЮДУ. Эскалатор плавно перетекает в мокрый асфальт, безлюдная местность, холмы из бетона и гигантское строение, которое кончается где-то среди звезд. Я еще двигаюсь некоторое время, усталый, готовый остановиться в любом отеле, который мне попадется. Позади небольшого сквера на перекрестке над невзрачным фасадом светятся буквы ОТ ЛЬ ФЕ КС, каждая из неоновых трубочек светит на свой лад, всего ярче — Ф. Я торопливо перехожу через улицу, мне сигналят, меня обрызгивают сзади. Вход расположен сбоку от неисправной надписи, причем это не обычные стеклянные двери, а тяжелое дерево, которое распахивается на дорожку и всей силой обратного движения загоняет гостя внутрь. Сперва — вестибюль, в нем вешалка, на вешалке висит единственное пальто. Вторая дверь открывает доступ в длинное, узкое помещение, где царит длинный, узкий барьер. Противоположная стена бездарно придерживает свои обои, в моих шагах появляется скептицизм. Из предпочтения здесь никто не останавливается, никто не резервирует для себя комнату с красивым видом из окна, никто не отмечает крестиком этот приют в пестром, прекрасно напечатанном каталоге. Остекленелый взгляд портье обещает не уговаривать гостя, чтоб тот остановился у них. В затхлом воздухе там и сям стоят несполоснутые пивные кружки.

— У вас найдется свободная комната?

— Да.

— Нельзя ли ее посмотреть?

— У нас все комнаты хорошие.

— Ничуть не сомневаюсь, но, может быть, я недостаточно хорош для вашей комнаты.

Портье поворачивается и выуживает связку ключей на деревянном щитке, где над двадцатью гвоздями выцарапано двадцать номеров. Затем он подходит к концу барьера, откидывает сбоку доску и начинает подниматься по лестнице, которая открывается взгляду лишь за углом. Лысая голова портье слегка покачивается на каждой ступеньке, тусклый свет дает разглядеть шишки и ссадины, словно этой голове слишком часто доводилось ударяться о низкий потолок там, где кончается лестница. Тяжелую голову поддерживают две жировые складки. Между съехавшими носками и слишком короткими штанинами выглядывает бледная кожа, в некоторых местах расцарапанная и помятая, и вот я уже следую за ним по коридору — он притопывает на каждом шагу, словно вознамерился разгладить складки ковра, — вплоть до последней двери, которую он не без труда отворяет, предварительно несколько раз потянув и толкнув ее левой рукой.