Бег по краю - Галина Таланова

Потом Федор отводил ее сбившиеся волосы с запутавшимися в них песчинками, будто мальками в тине, за ухо – и она чувствовала себя маленькой девочкой, защищенной от темноты за окном, в которой бродит Баба-яга с корявой метлой. Глубоко вглядывался в ее потемневшие глаза, пытаясь разглядеть на дне колодца ее ускользнувшую от всех и от себя самой душу; крепко прижимал к своей груди – и она слышала обостренным слухом, как неровно, будто перегревшийся двигатель, колотится его сердце…

Внезапно пришла зима. Пришла сразу и бесповоротно. Еще вчера она думала, что бабье лето на редкость щедро и август затянулся, так не бывает, – и вот все в одну ночь оборвалось, будто струна у гитары лопнула. И сразу лег на землю снег по колено, и снежный покров все рос и рос, точно тесто на дрожжах, прибывал. Город стал белым, будто хирургическая операционная… С работы пришлось идти пешком, так как город к зиме был не готов и его мгновенно парализовало. Она шла по узенькой, уже протоптанной пешеходами средь вырастающих сугробов тропинке… Оступалась через каждый шаг в рыхлый снег, ноги тут же проваливались так глубоко, что снег заглядывал в сапог и трогал ногу своей колючей седой щетиной, и думала почему-то о том, что это ее путешествие по первому снегу напоминает ей ее прогулки по намывному зыбучему песку: и утонуть не утонешь, и не выбраться. Выкарабкаться из него можно только медленно и плавно, не делая резких движений. Лечь на спину, широко раскинув руки, и потихоньку выплывать, будто из сна в выходной, когда спешить некуда.

Вся ее жизнь, – наверно, тоже такой зыбучий песок. Снег рано или поздно, но все равно растает, унося с весело журчащей водой все оседавшее тяжелой мутью день за днем на новой поверхности, когда старое зарывалось все глубже. А песок, он держит крепко, и надежды, что лучи мартовского солнца все переменят, нет никакой.

Встречались теперь иногда у Федора на работе, но она очень боялась, что ее там кто-нибудь увидит. В его берлоге все имело свое место и стулья стояли, будто на пионерской линейке, но на всем лежал приличный слой пыли, делающий все лаковые поверхности матовыми настолько, что искать в них свое отражение становилось бессмысленным. Лида как-то написала пальцем на крышке секретера: «Жизнь обрастает слоем пыли…» Ее надпись сохранилась до ее следующего прихода, но в очередной ее визит фразы уже не было: слова исчезли под накопившейся пылью, а в ее новое посещение секретер ослеплял уже до слез своей лаковой поверхностью, в которой отражались ровные ряды люминесцентных ламп…

Странно было то, что ее нисколько не мучила совесть из-за того, что в ее жизни был Федор. Она была примерной женой и не собиралась что-либо менять в своей накрахмаленной семейной жизни, которой она пыталась придать устойчивость и всегдашнюю свежесть. Федор не был какой-то другой ее жизнью, отделенной от семейной высоким забором и никак с ней не пересекающейся. Нет, он спокойно открывал калитку, закрытую на щеколду с внутренней стороны сада. Просто просовывал свою руку сквозь раздвинутые доски забора, нащупывал щеколду – и открывал. Проходил по дорожке сада как желанный гость, давно ставший своим. Приходил с кошелкой гостинцев, дельных советов и интригующих рассказов.

Иногда она думала: не догадывается ли Андрей, что его друг, давно ставший другом дома, уже скорее ее друг и даже больше, чем друг, и что будет, если муж узнает обо всем? Но тут же отмахивалась от этой мысли, как от мухи, назойливо вьющейся поутру над залитой солнцем подушкой и пытающейся, жужжа, примоститься тебе на висок. Залезала с головой под одеяло, чтобы не слушать настойчивого жужжания, и продолжала смотреть цветные сны, где они с Федором летают под облаками, взявшись, как дети, за руки.

Она была счастлива в ту зиму не только тем, что желанна и любима, но и тем, что у нее есть надежный семейный очаг, который пусть и не горит обжигающим пламенем, но тлеет ровно, постоянно мерцая в темноте раскаленными углями и храня накопленное за прожитые годы тепло.

Ноги больше не утопали в глубоких сугробах. Она летала над ними, лишь чуть прикасаясь каблучками к ослепляющей белизне. Просто отталкивалась от накатанного льда или наметенных сугробов и летела навстречу своим любимым, становясь легкой, как ажурная снежинка.

Перед самым Новым годом она пришла домой с работы – и услышала из кухни голос Федора. С замирающим сердцем, взбив волосы, поправив поплывшую за день косметику, влетела, пританцовывая, на кухню. Федор уплетал пожаренные мужем пельмени:

– А я вот тут новостью делюсь. Мне предлагают место доцента почти в Москве, в Подмосковье, конечно, с возможностью докторантуры. Хочу рискнуть попробовать себя на этом поприще. Там нам и квартиру обещают дать.

У Лиды внутри будто струна какая-то оборвалась, что звонко звучала несколько месяцев где-то в глубине. Звучала сама по себе, ее даже не надо было трогать пальцем, – точно эхо отражалось от многочисленных препятствий, образуя странный оркестр, рождающий свою новую неповторимую мелодию. И вот струна лопнула. На негнущихся ногах Лидия вышла из кухни и долго пускала в раковину воду в ванной комнате, пытаясь затолкать внутрь слезы, хлынувшие, будто вода в фанерную лодку, напоровшуюся на металлические останки.

После Нового года она стала ждать от Федора писем. Он никогда не посылал писем ей куда-нибудь «до востребования», всегда писал им вместе: «Дорогие мои… Обнимаю, целую…», но в строчке «Кому» неизменно стояло: «Андрею…» Один раз, когда муж был в командировке, она не выдержала и вскрыла конверт. Не взрезала письмо по краю, не отпарила нежный шов над плюющимся чайником, а, дрожа от нетерпения, поддела приклеенный краешек скальпелем – и отодрала с «мясом» от конверта. Письмо было как письмо. Федор писал о своих новостях, делился впечатлениями о городе, о работе в вузе, о коллегах и студентах. Лиде нравилось читать его письма. Они были написаны очень художественно, так, что перед глазами сразу вырастал сказочный театр из красочных декораций и теней, которые отбрасывали обозначившиеся сразу вещи, и немые люди, которым еще предстоит только выйти на сцену. Она так и слышала его язвительный баритон, долетающий через расстояние.

Аккуратно заклеить конверт не получилось. Разодранный слой старого клея почти весь был покрыт ворсом отодранной бумаги и заново не клеился; мазать конверт канцелярским клеем Лидия побоялась, хорошо зная, что тот может пожелтеть; аккуратно промазала часть, закрывающую конверт, ПВА, накапав его предварительно на полоску бумаги, и прижала, разглаживая конверт пальцем. Шов получился волнистый, выдававший Лиду с головой. Она даже хотела тогда просто потерять письмо, ничего не говорить о нем, но не решилась, подумав, что неполученное послание может как-то всплыть, и уж пусть будет лучше с покореженным швом, но будет. Однако муж ничего не сказал: то ли не заметил, то ли ему так было удобнее: не замечать.

В жизни Лиды не так уж много изменилось с отъездом Федора. Он по-прежнему иногда бывал у них дома, наезжая по праздникам или на выходные. Он изредка даже ночевал у них, когда приезжал один, так как с тещей имел натянутые отношения… Впрочем, она никогда не спрашивала о том, что могут сказать ему дома. Однажды она даже постирала и погладила ему рубашку: Федор ушел домой, оставив сорочку у них. Вернувшись через пару дней к ним, он, как ни в чем не бывало, переоделся в чистую рубашку, ничуть не заботясь о конспирации. Лида даже спросила его: