Сын счастья - Хербьерг Вассму

Но то было ночью. За столом губы у нее всегда были сжаты, словно ее мучила зубная боль. Не считая тех случаев, когда она улыбалась. Вениамин не помнил, чтобы она улыбалась его словам или из желания проявить дружелюбие. Чаще всего она улыбалась, когда, быстро оглянувшись, замечала, что он сзади наблюдает за ней. Стоя у буфета и доставая приборы и чашки, она вдруг замирала и оглядывалась. Губы ее раскрывались в улыбке. И эта улыбка затягивала в себя терявшего волю Вениамина.

* * *

Как только Вениамин вошел в дом кожевника, он понял, что люди тут не прикасаются друг к другу. Но знал, что когда-нибудь ему придется прикоснуться к ней. Таков был вынесенный ему приговор. Прикоснуться к ней, когда она будет стоять к нему спиной.

Он слышал рассказы об оборотнях и ведьмах, которые жили двойной жизнью. Днем они были как все люди, а ночью превращались в волчиц. Такой была и фру Андреа. От этой мысли он весь наливался тяжестью.

Вениамин знал, что, если прикоснется к ней, когда она этого не ждет, ему удастся разоблачить ее. И тогда случится самое страшное.

* * *

Но жизнь в Тромсё не ограничивалась одной фру Андреа. Исполнение обязанностей и вечное стремление самоутвердиться были уделом не только Вениамина Грёнэльва из Рейнснеса.

С 1858 года ректор Блум ввел в гимназии занятия по расширенной программе. Сын Дины был одним из девятнадцати учеников, приехавших издалека и живших либо на частных квартирах, либо у дальних родственников. Им предстояло постичь многие науки и привыкнуть к дисциплине. Гимназический курс был рассчитан на три года, за это время ученики должны были проштудировать девять книг Геродота, работы Платона, олимпийские речи Демосфена, «Илиаду» Гомера, песни с пятой по седьмую, а также учение о форме, синтаксис и грамматику греческого языка. Обширная программа по латыни охватывала первую книгу Тита Ливия начиная с сорок четвертой главы и вторую, четвертую и пятую книги римского баснописца Федра; «Энеида» Вергилия и Гораций также входили в программу. Каждые две недели гимназисты писали сочинения по-немецки, по-английски и по-французски. Изучали географию, математику и геометрию. Это было необходимо, чтобы сдать выпускной экзамен. Его сдавали на латыни. Он включал сочинение, перевод и устный ответ. Кроме того, в этот экзамен входило сочинение на норвежском, история, религия, греческий, география, математика и геометрия. Даже пение и декламация. Последнее Вениамину особенно нравилось.

Каждый месяц успехи учеников обсуждались на учительском совете. Помимо того, велся ежедневный реестр грехов каждого гимназиста. За такое постижение жизненной и книжной премудрости Дина платила тридцать шесть талеров в год. Почти ежедневно с кафедры произносились восхищенные слова по адресу «дорогих родителей», приносящих столь щедрые жертвы.

Вениамин быстро овладел приемами, которые помогали ему избегать наказания, неотвратимо настигавшего того, кто не подчинялся общим правилам.

Первая заповедь гласила, что в присутствии учителя ученик должен хранить молчание и отвечать только на заданные ему вопросы. Вторая — ученик должен всегда быть вежливым, но не опускаться до подхалимства. Вениамин сразу усвоил, что подхалимов рано или поздно настигала месть Немезиды. Либо со стороны учителей, либо со стороны учеников. Следовать этой заповеди Вениамину ничего не стоило — он был не способен к подхалимству.

Труднее всего ему давалась наука держать язык за зубами. В Рейнснесе азам поведения его учили Дина и Стине. Они делали это от чистого сердца. Еще дома Вениамин усвоил, хотя никто ему этого не внушал, что каждый человек имеет право открыто высказывать свое мнение, не боясь наказания. Главное — не чертыхаться и не браниться в присутствии Олине.

Может быть, и прав был учитель латыни, который говорил, что Вениамин упрям и многословен, как оракул. Однако это не считалось смертным грехом, пока Вениамин выражал готовность исправиться.

* * *

В гимназии учились сыновья торговцев и чиновников. Но были тут и сыновья ремесленников и моряков. В Тромсё труд ремесленника не считался зазорным. Однако разница между учениками все-таки чувствовалась.

Ученики из семей попроще быстро обнаруживали себя, как бы они ни следили за своей речью. Особенно трудно приходилось тем, у кого в семьях не обращали внимания на речь детей. Эти ученики говорили на причудливой смеси книжного языка и просторечия.

Вениамин наконец понял, что имел в виду ленсман, когда неоднократно бранил Дину, позволявшую Вениамину говорить, «как говорят в конюшне». Это помогло ему контролировать свою речь.

Одни ученики считались воспитанными, другие — вульгарными. Вениамин лучше всего чувствовал себя в обществе Софуса, сына столяра Бека. Софус если и чертыхался, то очень тихо и, когда требовалось, легко переходил на книжный язык. Его тоже волновали девушки под фонарями. Вениамину нравилось, что от Софуса пахнет свежим струганым деревом и хвоей.

Долговязый, мрачный, широконосый, Софус был тем человеком, на которого Вениамин всегда мог положиться. Но они не говорили об этом.

Фру Андреа была моложе своего мужа. Думая об этом, Вениамин испытывал нечто похожее на торжество. Он не знал, чем она занимается днем, когда он бывал в гимназии, и даже хотел спросить у нее об этом, но как-то не находил подходящего случая. Это ему предстояло выяснить самому. Деваться было некуда.

Кожевник все время проводил в своей мастерской на берегу. Но от этого он не был менее опасным. Вениамин представлял себе, как кожевник стоит над дымящимся чаном и огромным черпаком мешает кипящую кровавую массу. Конечно, Вениамин знал, что дубят только кожу. Ну а все остальное — мясо, кости? Куда это девается? Ведь как-то от этого избавляются? В том числе и кожевник. Не зря у него такие нечеловеческие ручищи.

Вениамин никогда не видел таких рук. День ото дня они становились все больше. Несколько раз Вениамину казалось, что он видит их даже сквозь стену. Словно черные раны, они зияли под одеялом на теле фру Андреа. Эта картина постоянно возникала у Вениамина перед глазами, когда он видел, как кожевник, сложив руки на белой скатерти, читает застольную молитву. На одном из указательных пальцев ноготь у него был похож на кривой звериный коготь. Это был тайник! Там фру Андреа хранила зелье, с помощью которого держала их всех в плену.

Сперва он думал, что фру Андреа не видит его. А если и видит, то как-то не по-настоящему. Дома, например, Дина и все домочадцы видели его, даже не поворачивая головы в его сторону. Он в этом давно убедился. У него в Рейнснесе были свои тайные убежища, но, если в доме требовалось его присутствие, домашние всегда так или иначе давали ему знать об этом.

Здесь у него никто ничего не спрашивал. Обращаясь к нему, они не смотрели на него. Они и сами были какие-то ненастоящие.

* * *

В доме кожевника никогда не бывало посторонних. Только старуха, которая была одновременно и кухаркой, и горничной. Она жила отдельно, в маленькой пристройке, служившей когда-то конюшней или сараем. А могла бы жить и в доме — ведь здесь было пять спален! Во всяком случае, на втором этаже в коридор выходило пять дверей. Но старуха не зря покидала каждый вечер этот дом, она прекрасно понимала, что делает.