Сказки зимнего перекрестка - Наталия Ипатова

— …я утверждаю, что религия, определяющая своих адептов, как малых и ничтожных, порочна! «Аз есмь червь!» Это ж придумать надо! Ну, не червь я.

Локруст заметил ее первым и поклонился.

— Вам выпал редкий случай, мадемуазель, — с грустной иронией сказал он. — Лицезреть эльфа, впадающего в ересь. Боюсь, это свойство всех невинных душ. И не я буду тем, кто его осудит. У нас чудовищная мигрень.

Марк стиснул голову ладонями и уткнулся лицом в колени. Агнес успела заметить, что все губы у него искусаны, должно быть, в попытках удержать стон, а то и вой неимоверного страдания. Локруст — в который уж раз! — попытался подсунуть ему чашечку с питьем, но Марк раздраженно оттолкнул его руку.

— Оставьте! Вы же знаете, что это не поможет. Необходимо устранить первопричину…

— Ничего, — увещевал его чернокнижник. — Это ненадолго. Каждое от души произнесенное богохульство существенно ослабляет силу святого заклятия. Ваши бывшие коллеги, я уверен, сейчас в каком-нибудь притоне по простоте своей стараются для вас.

Марк порывисто вскочил на ноги, пошатнулся, Локруст поспешил подхватить его под локоть: не приведи Господь, толкнет что-нибудь или опрокинет.

— Я больше не могу здесь находиться! — воскликнул молодой человек. — Если я сейчас не выйду отсюда, у меня лопнет череп. Простите, мадемуазель Агнес. Вы с вашей мистикой совершенно сбили меня с разума. Вы забыли всего лишь объяснить мне, откуда я здесь взялся.

— Я еду с вами, — решительно заявила Агнес.

Даже Локруст уставился на нее изумленно и немо. Решение вырвалось у нее помимо ее разума и воли. Она заявила о желаемом прежде, чем подумала об этом. Здесь не было ничего от Локруста, и все — от д’Орбуа. Тон произнесенного исключал увещевания. И только Марк никак не отнесся к ее словам. Ее дело. Возможно, ему просто было не до того.

Минуту подумав, Агнес полностью оправдалась в своих глазах. Глухого и слепого от боли Марка нельзя было оставить одного. И к тому же… ее искренней веры во враждебную нечисть хватало ровно настолько, чтобы отчаянно не желать в следующий раз обнаружить на том месте именно его бездыханное тело. Совершенно очевидно, что в таком состоянии он не мог позаботиться о себе.

Не смея перечить госпоже, Локруст приподнялся на цыпочки, дотянулся, ухватил Марка за грудки, встряхнул… для чего ему потребовалось повиснуть на нем всем телом, и прошипел:

— Услышьте меня! Знаю, что невмоготу, но постарайтесь. Не смейте говорить с девочкой о религии. Ни слова! Для этого у вас есть я. Бог знает, в чем только вы не способны убедить девушку.

Марку — только руку за плащом протянуть, и за дверь. Агнес в неурочное время выбраться из дому было куда сложнее. Она послала вперед себя пажа с приказом оседлать лошадь, а сама поднялась к себе в комнату, чтобы надеть платье потеплее. Вот тут-то ее и застигла Кэти-Лу, мамка, вынянчившая всех герцогских дочек. Будучи не в состоянии уразуметь, что говорит с взрослой, готовой к замужеству девицей, она принялась визгливо перечислять причины, по которым Агнес нельзя ближе к вечеру отправиться на верховую прогулку в компании пригожего ратника, а также мнение общественности на этот счет и все неизбежные последствия подобного рода эскапад. Окружающие с интересом прислушивались к ее словам, и Агнес с ужасом осознала, что ее авторитета и власти совершенно недостаточно. Меж нею и свободой возводилась стена из слов. Исключительно ради спасения чести господской дочки Кэти-Лу готова была разгласить ее намерения всем и каждому. Словом, делала распространенную ошибку, полагая под понятием чести нечто материальное. С помощью самой вульгарной физической силы Агнес таки удалось вырваться из спальни на лестницу, но было похоже, что на этом ее успехи и закончатся. Кэти-Лу уперлась руками в стены, выставила вперед живот, и эту стену можно было штурмовать бесконечно и безрезультатно. Проклятие, Марк ведь мог и не дождаться. Агнес затравленно огляделась и увидела отца, спускавшегося по лестнице по каким-то своим надобностям.

— Монсеньор, — окликнула она его, — я…

Герцог окинул сцену взглядом, шевельнул бровью, и Кэти-Лу буквально растворилась в воздухе. Как ни спешила, Агнес постаралась в точности запомнить этот жест.

— Куда ты собралась? — спросил д’Орбуа и, выслушав ее сбивчивые объяснения, заметил:

— Знаешь, это слишком даже для меня.

— Вы вправе меня запереть, — умоляюще сказала Агнес, — но… я прошу вас этого не делать.

— Я вовсе не хочу, чтобы поутру у того камня нашли тебя… и донесли мне. А кроме того, ты хотя бы представляешь себе, кто такие волки?

— Монсеньор, — сказала ему Агнес, отчаянно блестя глазами, — есть два человека, с которыми мне ничего не страшно. Один из них — вы, монсеньор.

Д’Орбуа взял ее за плечи и поцеловал в лоб.

— Лети, малиновка, — сказал он. — Главное, чтоб ты знала, что делаешь.

Он смотрел ей вслед, пока она ссыпалась с лестницы, и с некоторой грустью думал, что она научилась всему. Только что она продемонстрировала свое умение разговаривать с высшими и добиваться у них своего. Он считал это самым сложным искусством.

Самое яркое солнце — перед закатом. Снег на дороге слежался, был стоптан и укатан в плотный слой, и удары копыт их лошадей уже не отдавались в мерзлой земле как в бубне. Большие вороны каркали в голых ветвях. Близилась околица.

— Бабушка-бабушка, — сказал вдруг Марк задумчиво, — кто это кружит там в вышине?

И сам же ответил:

— Это птица-слава, внучок. Она летает выше всех.

— Бабушка-бабушка, а какая она, птица-слава?

На его протянутую руку опустился снегирь, Марк взглянул на него придирчиво, с притворным сомнением.

— У нее красная грудка, внучок. И черные-черные крылья.

Заслушавшись, Агнес пересекла околицу и даже того не заметила, но Марк натянул поводья, будто знал, что тут лежит непреодолимая для него черта. Может, кольнуло Агнес, и вправду знал?

Он смачно чертыхнулся вполголоса, сделал ей знак оставаться на месте, повернул коня и попробовал пересечь невидимую линию с наскока. Орлик, соловый конек, влюбленный во всадника, рад был доказать ему свою резвость и был оскорблен до глубины души, когда ему вновь ни с того ни с сего задрали поводьями голову. Грызло трензельных удил больно вонзилось ему в нежную губу, и он замер на месте, укоризненно кося круглым карим глазом: дескать, за что ты надо мною так издеваешься?

Не сходя с места, Марк принялся его расседлывать, швыряя прямо в снег все его лошадиные причиндалы: седло, потник, сбрую.

— Он послушен моей воле, — крикнул он Агнес, — а воля моя — пересечь этот клятый рубеж. Он понимает, что я этого хочу. И я понимаю. Но вот рука против воли натягивает повод. Так что если я и прорвусь, так только вопреки собственному телу. Только если Орлик меня понесет и вынесет, а у меня не будет никакой возможности его остановить.