Начинается ночь - Майкл Каннингем

Может быть, Питер был чересчур строг и к себе, и к Гроффу?

И, да, Питер уже обдумывает то, что он скажет Кэрол. На самом деле, это не просто здорово, это больше чем здорово. Это воплощенная идея, некая единственная в своем роде мысль, которая, может быть, не сводится к чему-то конкретному, но, по крайней мере, на первый взгляд не кажется ни наивной, ни жалкой. А, кроме того, это красивая вещь. Таковы плюсы.

— Это фантастическая работа, — говорит Питер.

— Спасибо.

Возможно (хотя и необязательно) Кэрол покоробит феминизм, который — разумеется, разумеется — лежит в основе всего этого остервенелого женоненавистничества. Она не поклонница шока ради шока (как ему могло прийти в голову предложить ей Крима?), но эта излучающая спокойную уверенность и яд вещь даст ей тему для разговоров, ей будет, что объяснять Ченам и Рингсам.

— Мне бы хотелось показать ее Кэрол, если вы еще не передумали?

— Давайте.

— И помните, я говорил, что она хотела бы видеть ее у себя, ну, примерно, вчера.

— Госпожа привыкла получать все, что хочет, не так ли?

— В общем, да. Но, поверьте, она совсем-совсем не дура, и если бы мы смогли отвезти и установить вазу завтра, то на следующий день ее бы увидели Чжи и Хун Чены. Вы, наверное, слышали об этих заядлых коллекционерах?

— Давайте так и сделаем.

— Давайте.

Несколько секунд они вместе молча рассматривают вазу.

— Мои помощники едут туда завтра, чтобы забрать Крима. Они могли бы захватить вазу с собой.

— Интересно, чем Крим набивает свои вещи?

— Вар. Канифоль. Конский волос.

— И…

— О некоторых материалах он предпочитает не распространяться. Мне кажется, это его право.

— Я слышал, что какая-то его вещь закапала весь пол в МоМА.

— Вот поэтому в галереях бетонные полы. Итак, что, если бы я заехал к вам с моими ребятами около двенадцати дня?

— Вы быстро работаете, Питер Харрис.

— Быстро. А что касается цены, то могу вам гарантировать, что Кэрол торговаться не станет. Тем более что мы оказываем ей услугу.

— Хорошо. Двенадцать часов. Годится.

— Все необходимые бумаги я захвачу с собой завтра. Что-то мне подсказывает, что вы вряд ли согласитесь просто так расстаться со своей работой.

— Вам правильно что-то подсказывает.

— Ну что ж, — говорит Питер, — тогда договорились. Приятно было познакомиться.

— Мне тоже.

Они пожимают друг другу руки и идут обратно к лифту. Вероятно, Грофф живет в маленькой комнатке за мастерской — все-таки лофт не безразмерный. Это своего рода культ, характерный для нынешних молодых: безупречное рабочее место и что-то вроде каморки бедняка в качестве жилого помещения. Валяющийся на полу матрас, изъеденный крысами, разбросанная повсюду одежда, микроволновка, грязный маленький холодильник и невообразимо тесная ванная. Питер думает иногда, что, может быть, это некоторая подсознательная защита от возможных обвинений в изнеженности, ассоциирующейся с образом художника.

Грофф вызывает лифт. Неловкая пауза. Они уже сказали друг другу все, что должны были сказать, а лифт еле-еле тащится.

— Если Кэрол решит приобрести вашу вещь, она наверняка попросит вас приехать и посмотреть ее на месте.

— Я сам всегда на этом настаиваю. Это тест для нас обоих, верно?

— Безусловно.

— Значит, сад, вы говорите?

— Да, английский сад, немного запущенный. Ну, знаете, не такой, как французский.

— Отлично.

— Там действительно хорошо. Воду из сада не видно, но слышно.

Грофф кивает. Есть что-то такое в этой транзакции, такое, что ты чувствуешь… что? Чрезмерную обыденность? Заурядность?

Конечно, это бизнес. И Веласкес, и Леонардо — все заключали сделки. И тем не менее Грофф, и не только Грофф, а почти все нынешние художники, как-то чересчур спокойно относятся к продаже своих работ. Хорошо, а разве Питер предпочел бы иметь дело с психопатами, требующими бесконечного почитания, обижающимися на самые невинные замечания, а в самый последний момент, вообще отказывающимися расставаться со своей вещью? Конечно нет. И все-таки. И тем не менее.

Пока лифт, постанывая, тащится вверх, Питера осеняет: с исторической точки зрения, Грофф и многие-многие другие — просто члены гильдии, резчики и литейщики, те, кто пишут фон и приделывают золотой листик. Они гордятся своей работой и вместе с тем существуют отдельно от нее. У них есть свои причуды и заскоки, но они не одержимые, а рабочие пчелки, и живут соответственно: честно работают в дневное время и спят по ночам.

А где же визионеры? Неужели все они погрязли в наркотиках и депрессии?

Двери лифта со стоном открываются.

— Значит, завтра в двенадцать, — говорит Питер.

— Ага.

Лифт, покряхтывая, тащится на первый этаж.

Питер снова испытывает рвотный позыв. Черт! Неужели его опять вырвет? Он упирается рукой в пластиковую стенку лифта. И вдруг ни с того ни с сего представляет себе Мэтью (который сейчас просто кости и полуистлевшие куски костюма), лежащего под твердой, как камень, землей милуокского кладбища — там в апреле еще зима. С этим трудно смириться на самом деле: вокруг столько молодых мужчин и женщин, преуспевающих или не очень, но живых — живых, притом что Мэтью был (о'кей, может быть, был) и красивее, и одареннее, и умнее их всех. Ни обаяние, ни изящество не только не спасли Мэтью, но — жуткая мысль! — наоборот, как будто способствовали его гибели; Мэтью сейчас в могиле за тысячу миль от Дэниэла (Питер не знает, где он похоронен, но наверняка где-нибудь на Восточном побережье), который, как оказалось, был его настоящей и верной любовью, его истинной Беатриче (не потому ли Питер настаивал на этом имени?). Дэн и Мэтью — двое молодых людей, изъятых из этого мира несостоявшимися, только-только формирующимися и кто знает, что значит (если это вообще что-нибудь значит), что Питер едва в силах вынести, что от Мэтью и его жизни ничего не осталось; кто знает, как это связано — если в принципе существует эта связь — с Питеровым стремлением содействовать (если он хоть как-то может содействовать) созданию чего-то прекрасного, чего-то, что не погибнет и сообщит миру (бедный, забывчивый мир), что бренность — еще не все — чтобы когда-нибудь кто-нибудь (инопланетный археолог?) обязательно узнал, что наши усилия и красота были реальностью, что нас любили, что смыслом и значением обладало не только то, что мы оставили после себя, но и сама наша смертная плоть.

Первый этаж. Ты выжил в лифте. Бери свой ненадежный желудок и двигай в Южный Вильямсбург. Возвращайся в свою жизнь.

* * *

В тот вечер Ребекка встречает Питера в дверях необычно страстным поцелуем.