«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.) - Андрей Вячеславович Кураев

ним потек запах склепа» (гл. 23). Нет, гомункулу тут не помогут…

И как сможет освободить гомункула (Анаксагор в «Фаусте» говорит гомункулу: «Ты… жил, оградясь своею скорлупой»[301]) тот, кто сам стал «человеком в футляре»? Впрочем, одного гомункула мастер уже создал: из Христа-Богочеловека он попробовал слепить человечка…

Ну, а если мы вспомним «Собачье сердце», то поймем, что для Булгакова идея гомункула была похоронена раз и навсегда[302].

Что еще Воланд уготовил мастеру на вечность? Точно ли перед нами «романтическая картина идеального инобытийного мира»[303]?

Первый дар — призрак Маргариты. Качество этого подарка вызывает определенные сомнения, изложенные в предыдущих главах.

Следующий дар — музыка Шуберта.

Из окончательного текста романа трудно понять, почему именно Шуберт станет неразлучным с мастером. Но в ранних вариантах все яснее. Там звучит романс Шуберта «Приют» на стихи Рельштаба: «Черные скалы, вот мой покой»: Варенуха «побежал к телефону. Он вызвал номер квартиры Берлиоза. Сперва ему почудился в трубке свист, пустой и далекий, разбойничий свист в поле. Затем ветер. И из трубки повеяло холодом. Затем дальний, необыкновенно густой и сильный бас запел, далеко и мрачно: „…черные скалы, вот мой покой… черные скалы…“ Как будто шакал захохотал. И опять „черные скалы… вот мой покой…“»[304]. Или: «Нежным голосом запел Фагот… черные скалы мой покой»[305].

Вот и отгадка, что значит «покой без света».

Романс Шуберта, исполняемый Воландом по телефону, отсылает нас не только к Мефистофелю, но и к оперному Демону Рубинштейна. Декорации пролога оперы «Демон» в знаменитой постановке с участием Шаляпина легко узнаваемы читателем булгаковского романа — нагромождения скал, с высоты которых Демон — Шаляпин произносит свой вступительный монолог «Проклятый мир».

Так что «божественные длинноты» Шуберта, воспевающего черные скалы, Воланд превратил в инструмент замаскированной пытки. Теперь протяженность этих длиннот будет неограниченна…

Еще один Воландов дар — «старый слуга».

Значит, кто-то и в вечности останется «слугой»? В христианстве такого представления нет. Мертвый слуга за гробом — это египетские «ушебти». В гроб египтян клались деревянные фигурки рабов. Предполагалось, что именно они будут выполнять черную работу в загробном мире, в то время как люди (то есть собственно египтяне) будут радоваться плодам «полей Иалу». А это означает, что посмертие, организованное Воландом, — это нехристианское посмертие. Вечность с буратинами. И мелькнувший там Иешуа не более похож на Иисуса, чем египетский фаллический знак (анх) — на Голгофский Крест.

Следующий подарок — «домик».

О качестве этого дара можно судить и по тому, что он не впервые возник в творчестве Булгакова. Воланд современному расхристанному читателю кажется симпатягой. Но у Булгакова не раз возникала тема высокого начальства, которое помогает бедному интеллигенту решить квартирный вопрос и избавиться от Шариковых и прочих Аннушек. «Ночью я зажег толстую венчальную свечу. Свеча плакала восковыми слезами. Я разложил лист бумаги и начал писать на нем нечто, начинавшееся словами: председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину. Все, все я написал на этом листе: и как я поступил на службу, и как ходил в жилотдел, и как видел звезды над храмом Христа, и как мне кричали: — Вылетайте как пробка… Ночью я заснул и увидал во сне Ленина. Я рассказывал про звезды на бульваре, про венчальную свечу и председателя… — Так… так… так… — отвечал Ленин. Потом он позвонил: — Дать ему ордер на совместное жительство с его приятелем. Пусть сидит веки вечные в комнате и пишет там стихи про звезды и тому подобную чепуху»[306].

Значит, дар, полученный мастером, мог бы ему вручить и Ленин. Значит, Воланд вручает мастеру «ленинскую премию». Темы сходства Воланда и Ленина касаться не будем[307]. Просто отметим, что от «потусторонней» силы мастер получает вполне посюсторонний, «кесарев» дар. Невысока же для него оказалась планка мечтаний и цена соблазна…

Мастер получает именно тот дар, из-за которого грызутся члены МАССОЛИТа. В редакции 1939 года Булгаков именует писательское «Переделкино» — «Передракино» (в монологе поэта Рюхина перед памятником Пушкину).

Только советская «образованщина», испорченная «квартирным вопросом» и мечтой о дачном домике в Переделкино могла увидеть в этом достойную замену Небесному Иерусалиму и христианскому раю.

Маргарита увещевает мастера обзавестись «домиком с венецианскими окнами». Но именно в таком домике и жил Фауст, и именно на эти окна у него была аллергия:

«Назло своей хандре

Еще я в этой конуре,

Где доступ свету загражден

Цветною росписью окон!»

Фаусту, «чья жизнь в стремлениях прошла», Мефистофель однажды предложил следующий жизненный план:

«Возьмись копать или мотыжить.

Замкни работы в тесный круг.

Найди в них удовлетворенье.

Всю жизнь кормись плодами рук,

Скотине следуя в смиренье.

Вставай с коровами чуть свет,

Потей и не стыдись навоза —

Тебя на восемьдесят лет

Омолодит метаморфоза».

Фауст гневно протестует:

«Жить без размаху? Никогда!

Не пристрастился б я к лопате,

К покою, к узости понятий»[308].

И вот мирок, из которого вырвался Фауст, Воланд предлагает мастеру как высшую награду.

Воланд сам упомянул Фауста и обещал мастеру то, что якобы привело бы в восторг самого Фауста. Но в действительности мастеру он подсунул то, что у Фауста вызывало лишь приступы хандры.

Живой мастер совсем не похож на Фауста. Но призрак мастера, как кажется, пробует уже переживать по-фаустовски. Последнее, что сделал призрак мастера, покидая свой земной дом, — бросил в огонь не только свою рукопись, но и еще какую-то чужую книгу: «Мастер, уже опьяненный будущей скачкой, выбросил с полки какую-то книгу на стол, вспушил ее листы в горящей скатерти, и книга вспыхнула веселым огнем» (гл. 30). В этом поступке в мастере проснулось что-то от Фауста (жажда скачки, полета, новизны). Оттого Воланд и поминает Фауста. Но на деле-то он подсовывает мастеру не фаустовский идеал, а вагнеровский. И этот статично-книжный вагнеровский рай точно не будет радовать мастера. Воланд дарит мастеру «счастье с чужого плеча». Оно ему будет «жать» и «натирать» душу.

Дурно пахнущую авантюру Воланд предлагает мастеру. Причем «сквозь зубы»: «Маргарита тихонько плакала, утирая глаза большим рукавом. — Что с нами будет? — спросил поэт. — Мы погибнем! — Как-нибудь обойдется, — сквозь зубы сказал хозяин и приказал Маргарите: — Подойдите ко мне… Вы станете не любовницей, а его женой, — строго и в полной тишине проговорил Воланд, — впрочем, не берусь загадывать. Во всяком случае, — он повернулся к поэту, — примите от