Найти и исполнить - Николай Мороз

Ожидания сменились разочарованием и усталостью, большевики с лица земли исчезать не собирались, а небывалые результаты пятилеток, индустриализации и перелеты через океан эмигранты воспринимали как личное оскорбление. Наступление лучших времен откладывалось на неопределенный срок, самые дальновидные в открытую говорили, что ничего хорошего ждать не приходится – ибо нечего, господа, хорошее закончилось для нас навсегда. Аборигены тоже почуяли эту перемену, и с эмигрантами вовсе прекратили считаться, глядя на «цвет русской нации» сверху вниз. Раздавались даже призывы вовсе выкинуть русских из Эстонии, правда, редкие, но регулярные. Безнадежность, тоска по родине, обида на сумевшую постоять за себя и окрепшую новую Россию, постоянные напоминания, что ты здесь чужой и вообще никто, сделали свое дело: интеллигенция стремительно деградировала, верно определив приоритеты – свой карман и желудок, не брезгуя воровством у своих. А уж пил, чтобы забыться, каждый второй в меру своего здоровья и остатка средств. Царские полковники и генералы, чтобы выжить, стали таксистами или ночными сторожами, но им, можно считать повезло. Большинство вкалывало за копейки на тяжелой черной работе, а женщины, не скрываясь, промышляли древнейшей профессией для пополнения семейного бюджета.

– Понятно, – вырвалось у Стаса, когда они проходили мимо стены Сретенского монастыря.

– Что тебе понятно? Что? – Катерина даже нахмурилась, точно чувствовала, что ничего хорошего она не услышит. Правильно чувствовала, хоть Стас отвечать и не собирался: к чему девушку лишний раз расстраивать, ей и так несладко пришлось, да и поймет она едва ли половину, если в объяснения пускаться. Это просто озарение после ее рассказа снизошло, и стало понятно, почему потомки эмигрантов, дорвавшиеся, наконец, до власти в Эстонии, объявили пьяницами и мародерами русских воинов, захороненных у Бронзового солдата. Генетическую память не пропьешь, андрусы, томасы и прочие юханы и не знают, что можно жить и по-другому. Вот памятники эсэсовцам – другое дело, это свои, родные и близкие, почти родственники, хотя почему «почти»… А могилы родни надлежит содержать в порядке, с чем власти подстилки Европы успешно справляются. Не дай бог, крест забудут покрасить или оградку там – заклюют западные хозяева, это вам не прах мертвых тревожить, за которых и заступиться некому.

Но мысли свои Стас оставил при себе, решив дослушать Катерину, впрочем, уже догадываясь, что именно она скажет дальше. И не ошибся: о своем предназначении хранителей вековых ценностей и культуры эмигранты более старались не вспоминать, ибо с некоторых пор малейшие действия русских, способные прийтись не по нраву властям, влекли за собой немедленную высылку за пределы республики. Лишь тот эмигрант, который молчит и делает вид, будто он забыл, что он русский, будто он всеми силами стремится быть эстонцем, – лишь тот может рассчитывать, что его оставят в покое.

И гнить бы им до конца своих дней, но нет, воспряли в тридцать девятом, откровенно приветствовали Гитлера, ибо видели в нем спасителя и освободителя, последнюю возможность вернуться в Россию, вернуть свое, законное, и дожить остаток дней как привыкли: в достатке, тепле и покое. В этом-то бульоне эйфории, радужных перспектив и безумных, готовых вот-вот сбыться надежд сразу двух поколений эмигрантов, ловили рыбку представители Русского Христианского движения, работавшие на эстонскую разведку, и Катерина моментально попалась на крючок, вернее, сама полетела к нему на блеск наживки.

Нищета и ненависть к Советам – этого хватило с избытком, и Катерина стала платным агентом в тридцать девятом, сразу после того, как в Эстонию вошли советские войска. Катя собирала сведения о передвижении войск, составе замеченных единиц и направлении передвижения, вооружении, настроении советских солдат, отношении военнослужащих СССР к государственному строю. Передавала сведения сначала «своей» контрразведке, а затем непосредственно абверовцам, когда те приняли «эстафету» у эстонских коллег. Она считалась ценным агентом, особенно после того, как выяснилось, что родилась и несколько лет прожила в Москве. Дальше Катерину ждал замаскированный под ферму абверовский учебный центр по подготовке агентов-диверсантов и радистов в сорока километрах от Хельсинки. Там Катерина оказалась ровно за год до начала войны, проучилась полгода и окончила в конце зимы.

– Диплом тебе дали? – съязвил Стас, но Катерина серьезно покачала головой.

– А как же ты докажешь? – продолжал издеваться он, чувствуя, как накатывает злость, особенно горькая и острая от того, что исправить ничего было нельзя. Молодцы они, прибалтийские соседи, не просто дружили с абвером, а любовь крутили по полной, на всю катушку, так, что незаметно для обеих сторон военная контрразведка Эстонии стала заграничным филиалом абвера.

– Что доказывать? – спросила Катерина. – Тебе еще какие-то доказательства нужны, мало тебе прежних? Ладно, слушай: именем Бога я клянусь этой святой клятвой, что в борьбе против большевистского врага моей родины буду беспрекословно верна высшему главнокомандующему германского вермахта Адольфу Гитлеру и, как храбрый солдат, готова в любое время пожертвовать жизнью ради этой клятвы…

– Аминь, – закончил Стас. – Это что за чушь, где нахваталась?

Стас говорил первое, что приходило в голову, нимало не заботясь реакцией Катерины. А та точно и не заметила подначки, объяснила учительским голосом, будто обращалась к неразумному ребенку:

– Это присяга на верность Рейху. Необязательная, но я не видела ни одного из наших, кто бы отказался.

После Финляндии она вернулась в Нарву и прожила несколько месяцев на нелегальном положении, а в начале июня сорок первого получила приказ ехать в Москву под убедительным предлогом – на помощь престарелой родственнице. Настоящей, кстати, но впавшей к тому времени в глубокий маразм, да еще и умершей удачно, за неделю до начала войны. Пока хлопоты, пока слезы и похороны, и вот наступил черный день для всей страны, 22 июня сорок первого. А еще через две недели в Эстонию вошли долгожданные освободители под знаменами со свастикой, и Катерине поневоле пришлось остаться в Москве на самых законных и не вызывающих ни малейшего подозрения основаниях. Так в столице оказался еще один «законсервированный» по абверовской классификации агент военного времени, запрещенный к использованию в любых операциях до особого приказа. Ей оставалось только ждать.

– А за несколько дней до начала войны я узнала, что мою мать и сестру депортировали в Сибирь. Но я должна была оставаться здесь и не могла им помочь. И знаю, что больше никогда их не увижу. Вы заплатите мне за это.

Дальше шли молча, пересекли бульвар и оказались на другой его стороне, впереди за деревьями показалась площадь, по которой со звоном катил полупустой трамвай.

«А ты чего хотела? – подумал Стас. – Выселяли-то не простых работяг и колхозников, а бывших: помещиков, чиновников, полицаев, жандармов, уголовников и прочих, подозреваемых в шпионаже в пользу Германии. А также членов их семей. Хотела, с абверовцами спутавшись, чистенькой остаться? И рыбку съесть, и чешуей не подавиться? В Сибирь… А что, по-твоему, с ними надо было сделать – в Москву привезти и особняк отобранный вернуть? На войне, как на войне, голубушка, можно подумать, что мать твоя не знала, откуда у дочки деньги и чем ты в Финляндии полгода занималась, явно, не коров доить училась. Так что мать и сестра – это твой грех, дорогая, только твой, и тебе за него отвечать, а не товарищу Сталину».