Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955 - Харальд Йенер

Новые бургомистры должны были по приказу оккупационных властей заботиться о том, чтобы служащие и чиновники возвращались на и без того обескровленную войной государственную службу, чтобы поддерживать остатки общественного порядка. И лишь потом начиналась их политическая проверка, которая в американской и советской оккупационных зонах чаще всего кончалась увольнением из-за членства в национал-социалистической партии. Англичане и французы не сильно утруждали себя денацификацией; для них важнее была эффективность работы управленческого аппарата.

При всех отличиях у чиновников во всех оккупационных зонах было нечто общее: несмотря на все козни, чинимые им новыми хозяевами, которым повсюду, особенно в управленческом аппарате, мерещились нацисты, оставшиеся за своими письменными столами чиновники и служащие безропотно решали поставленные перед ними задачи. Именно традиционный идеал аполитичного немецкого государственного служащего помогал им выполнять указания военной администрации с той же готовностью, с которой они служили Третьему рейху.

В Висбадене уволенного в 1933 году бургомистра Георга Крюкке американцы восстановили в должности и вручили ему «инструкции», согласно которым ему надлежало реализовывать все распоряжения военной администрации в отношении: «а) поддержания правопорядка; б) искоренения национал-социализма, национал-социалистического чиновничества, пособников нацизма и всех милитаристских тенденций; в) решительной борьбы с любыми проявлениями расовой, религиозной и политической дискриминации».[182]

Георг Крюкке начал с самого простого и сосредоточился на пункте «а». Он собрал своих руководителей отдела и попытался выяснить самое необходимое, чтобы начать решать первоочередные задачи. Первой из первоочередных задач была предварительная расчистка улиц, чтобы по ним хотя бы можно было ходить, очистка полей от боеприпасов, инспекция продовольственных складов, ветеринарно-санитарный осмотр и распределение мяса среди населения, арест нелегальных торговцев мясом, заготовка дров из близлежащих лесов, координация конфискационных мер. Последнее означало меры по борьбе с голодом и дефицитом жилья. Беженцев и людей, лишившихся жилья в результате бомбардировок, вселяли в конфискованные покинутые квартиры, снабжали их мебелью, которую формально давали «напрокат». В некоторых городах «членов национал-социалистической партии и активных деятелей нацистского режима» обязывали сдавать одежду и предметы домашнего обихода. В Гёттингене «объем сдачи» был прописан с убийственной подробностью: 1790 мужских пальто, столько же брюк, трусов и курток, а также 8055 лыжных шапок, 895 дамских пальто, 1074 бюстгальтера, 537 поясов для чулок и 890 свитеров. [183]

Логика продовольственных карточек

Почти бесперебойная работа управления, с такой гипертрофированной точностью высчитывавшего необходимое количество бюстгальтеров и трусов, позволила так же четко наладить систему рационирования одежды, продуктов питания и горючих материалов. Рационирование было знакомо немецкому населению с 1939 года. Правда, оккупационные власти снизили полагающуюся побежденным норму калорий: в британской и американской зонах она составляла 1550 калорий, то есть 65 % от того, что врачи тогда считали необходимым для среднего взрослого.

Продуктовая карточка относится к самым известным и зловещим явлениям послевоенной жизни, хотя многие уже забыли, как именно осуществлялось распределение. Рационирование продовольственных товаров было вмешательством в свободный рынок, испытанным еще во время Первой мировой войны. Французы и британцы тоже временно переходили на такую систему. Каждый житель получал на месяц карточку, в которой были отрывные талоны на определенное количество хлеба, мяса, жиров, сахара, картофеля, крупяных, мучных и макаронных изделий. При покупке товаров покупатель отдавал соответствующий талон и платил официально установленную, печатавшуюся на плакатах цену. Без талонов, за одни только деньги ничего получить было нельзя; нужно было иметь и то и другое. Торговец вклеивал полученные талоны в накопительную ведомость, которую затем сдавал оптовику; только после этого он получал следующую партию товара в том же количестве. Называть такого продавца торговцем не совсем правильно, поскольку торговля как таковая в данном процессе, контролируемом администрацией, отсутствовала. Если он сдавал оптовику меньше талонов, чем положено, он должен был представить убедительные объяснения. В противном случае он попадал под подозрение в том, что продал часть товара на черном рынке, то есть и в самом деле сбыл в результате свободной рыночной торговли. Занятые на тяжелых работах получали дополнительные талоны, например тридцать талонов по пять граммов жира каждый, благодаря которым они могли увеличить свою норму потребления калорий.

С юридической точки зрения люди не покупали товары, а «получали свой рацион». Понятие «рацион» было вездесущим. В послевоенных кабаре часто шутили по поводу карточных людей или карточных персонажей. Знаменитое выражение «Отто, среднестатистический потребитель» тоже возникло в те времена. Так называли тех, кому полагались нормативные 1550 калорий, кто не знал чувства сытости и наблюдал в зеркале, как одежда на нем все сильнее обвисает, угрожая однажды поглотить его целиком. Герт Фрёбе сыграл роль «Отто, среднестатистического потребителя» в фильме «Берлинская баллада» 1948 года. Тогда он был тощим как селедка человечком, не имевшим ничего общего с тем жирным мужланом, который шестнадцать лет спустя сыграл алчного миллиардера Голдфингера в третьем фильме о Джеймсе Бонде.

Немцы испытывали противоречивые чувства к продовольственным карточкам. Богатые воспринимали ограничение их покупательной способности как оскорбление, поскольку их деньги оказались совершенно бесполезными: сколько бы купюр они ни выложили на прилавок, им давали колбасы и хлеба не больше, чем их бедному соседу. Конечно, они понимали причину этой «дискриминации»: рационирование должно было предотвратить опустошение рынка состоятельными гражданами и обречение остальных на голодную смерть. Голод необходимо было распределить по справедливости и держать в допустимых пределах. Это была, так сказать, теоретическая сторона.

На практике государственное управление торговлей способствовало возникновению и процветанию черного рынка в многообразнейших формах, который еще ярче выявил контраст между нищетой и богатством. Большинство торговцев продавали отложенные товары и без талонов, но по немыслимым ценам. Тем самым как покупатели, так и продавцы нарушали «Распоряжение об ответственности за нарушения, связанные с распределением товаров» и некоторые другие законы. Меры наказания возросли за время продовольственного кризиса с шести месяцев лишения свободы (1945) до трех лет (1947); в Саксонии профессиональным спекулянтам грозила смертная казнь – за «саботаж продовольственной программы». По логике законов о рационировании каждый, кто имел продуктов питания больше предусмотренной нормы, то есть больше абсолютного минимума, мог быть привлечен к ответственности, независимо от того, как ему достались эти «излишки»: «Продукты в количестве, превышающем установленную норму, могут оказаться в собственности гражданина лишь незаконным путем», – разъясняется в первом томе выпущенной в 1947 году книжной серии «Право для каждого».[184]

Обладание продуктовой карточкой делало каждого отдельного гражданина законным членом огромного стада получателей пищи, которые получали одинаковое, с ювелирной точностью, чуть ли не ложкой, выверенное количество еды, – акт социальной дрессуры, обеспечивающий продолжительную инфантилизацию населения и превращающий его в совокупность объектов опеки со стороны комитетов по рационированию. «Подлинные сокровища – эти невзрачные розоватые талоны № 3 и № 4!» – ликовала Rheinische Zeitung, когда в 1946 году к Рождеству выдали дополнительные талоны на кофе.[185]

Поскольку