Луноликой матери девы - Ирина Богатырева

— Я хочу, чтобы ты увидела весну.

Я удивилась, но ничего не сказала. Вокруг все изменилось: темная граница леса отступила вправо и вниз, над нами было небо, полное звезд, и казалось, что лошадь идет по нему. Стали проплывать горы: низкие, таежные склоны далеко внизу Учкту оставляла; горы повыше, каменистые, голые, под копытами ее звенели; высокие пики, укрытые снегом весь год, лошадь моя миновала вровень. У меня замирало сердце от этих видений. Ветра же, который бил в лицо, не было. В тиши, словно во сне, я плыла по небу на коне, подобном Солнцерогу.

Много земель мы оставили позади, и я дивилась, наблюдая их сверху, как вдруг стали пролетать тени — не птицы, а будто темные рваные тряпки. Их становилось все больше, я наблюдала их с ужасом, как вдруг показалось впереди желтое море, и лошадь взрыла черный песок на его берегу.

Тени эти, как живые тучи, двигались над нами, и жуток был их вид. Небо над морем было не ночным, а серым, пепельным и клубилось, как дым. Тени были ясны на его фоне. Все они стремились к другому берегу.

— Это весна, Кадын, — молвил царь. — Это ээ-борзы стремятся в свои владенья. Среди людей они бродили всю зиму, рыскали по лесам, собирая замерзших, заблудших, усталых, смущая охотников. Теперь же возвращаются в свой мир.

— Я хочу знать, что за дева прельщает охотников, обещая обильную дичь, — сказала я, вспомнив Зонара. — Расскажи. Это тоже ээ-борзы?

— Да, царевна. Не только кровь носит силу человека. Мужская сила сокрыта в семени. За ней также охотятся алчные, потому и обольщают охотников в образе юных дев. А вместе с семенем берут жизнь.

Я ощутила тревогу и тягостное, тянущее предчувствие заныло в груди.

— Что же стало с Зонаром, отчего он сам ищет встречи с этой девой? Его помутили алчные? Или не знает этого его ээ? — спросила я и тут вспомнила: — Но его нет? Почему? Как может такое быть? — почти вскричала я и не успела закончить, как тень метнулась ко мне.

В тот же миг моя лошадь, вскинувшись, ударила передними копытами — и мы оказались на нашем холме, залитом лунным светом. Ээ стоял рядом в образе барса-царя.

— Запомни, Кадын, — сказал он, — ни одного чувства или желания не должно быть у тебя, когда знаешь, что ээ-борзы рядом. Пустой и холодной быть тебе тогда должно. Желания — ключи для них к человеку: поймав их, они изменят человека так, что вся жизнь не мила будет и сам он станет стремиться к ээ-борзы, чтобы осуществить свою страсть. Алчность поселяют в сердце эти духи. Малое желание — страстью, сжигающей сердце, станет; малый страх — безумным ужасом станет; малая досада — бессилием и отвращением к жизни станет, а гнев — величайшей ненавистью. Запомни, Кадын: только с твердым сердцем, пустым и холодным, без желаний и страха, воином, человеком можешь предстать перед ээ-борзы, и тогда не найдут они ключа, чтобы путь к тебе отомкнуть.

Я слушала с ужасом — так много этих ключей в человеке! И тут догадалась, что это случилось с Зонаром: малое его желание быть удачливым в охоте стало страстью, и потому стремится он к тому, что обещает ему помочь.

Я сказала это царю, не в силах еще совладать с волнением.

— Ты права, Кадын, — ответил он.

— Отчего же не повстречал он до сих пор в тайге ээ-борзы?

— Дух спасал его: всякий раз, как приближались алчные, показывал он истинный облик мнимых дев.

— Но я не видела духа рядом с Зонаром.

— Страсть постепенно превышает все, Кадын. Как увидел он деву-охотницу, не изменившую облик, забыл обо всем. И ээ покинул его. Отныне он пуст, как до посвящения. Только страсть наполняет его, но это лишь пустота и звенящая боль.

Тяжело мне стало. Поняла я, что за сила тянула Зонара к моей Очи. И ей нравилось то. Она забавлялась своей над ним властью. И я поняла, как легко мне ее потерять. Заболела у меня грудь, представить себе не могла, как приду в чертог Луноликой без Очишки.

Я обернулась — она сидела чуть в стороне, еще во власти духов. Бледное, тонкое лицо с прямым носом, светлыми ленточками-бровями, нежной, словно прозрачной, молочной кожей и светлыми волосами, выбившимися из-под шапки, — было оно и красиво, и капризно, и детски несчастно. Нежность проснулась во мне. Подумалось даже: быть может, не все предопределено для Зонара? Если Очи придет к нему, может, излечит его от дурмана? Но что она сама, что моя Очи, зачем затеяла это? Того не было мне видно по ее лицу, как ни смотрела. Хрупким, словно первоцвет, было это лицо; смутным, будто туман, было для меня ее сердце.

Три луны, отведенные нам Камкой, кончались с праздником весны. Это праздник начала летних выпасов, новолуние. Как вернутся с зимовок пастухи, как запоют луга голосами скота, так и люди знают: кончилось, кончилось, пережили мы зиму!

Последние дни перед новой луной пролетали, как птицы. Возвращались в станы охотники. С зимних пастбищ спускались пастухи. Семьи собирали поклажу, готовясь к летним кочевьям. Только немногие, кто имел ремесло, оставались в станах, отдавая скот родным. За несколько дней до праздника люди снимались и шли в урочище, где в тот год он был назначен. Это место — всегда нежилое и каждый год новое — царь с главами родов испрашивали у духов. В тот год указали они долину вниз по пенной реке — закрытое со всех сторон холмами, хорошее и светлое место. Отцу белый шатер братья выстроили заранее, а он сам, я, Очи и Санталай без поклажи поехали позже.

Дорога туда была недолгой, к сумеркам были на месте. С холма, на котором стоял наш шатер, видно было огни по урочищу, вдоль подножий и по склонам, только сама поляна оставалась темна, как озеро. У нашего шатра тоже горел костер, и вкруг него уже сидели главы всех двенадцати родов с младшими сыновьями. Среди них приметила я и Талая.

Люди поднялись, а старшие братья поспешили к отцу, забирая коня. Он сел со всеми на белый войлок. Стали есть; похлебка была рыбная, жидкая — пост кончался на умирающую луну перед праздником. Первая, голая весна — голодное для всех время: дичь бить уже нельзя, а скот резать еще рано, он тоже голодает, подъев запасы. Но все знают, все чуют, что это только до второй, зеленой весны. Там-то и заживем!

Трапеза эта, последний ужин года, прошла в молчании, а как наелись мужчины, стали рассказывать отцу, куда какой род откочевывает на лето, кто в прежних местах будет, кто новые выпасы искать станет. Отец кивал, иногда переспрашивал. Я дивилась, как помнит он все, ведь семей в каждом роду много, а иные начинают делиться, но он, случалось, даже поправлял глав. Как же надо знать свой люд! — думала я и пыталась тоже все в голову вместить. Как же Санталаю сложно будет! — думала потом и оборачивалась на брата, но он не был тем занят, негромко говорил со своими сверстниками.