Предпоследний герой - Анна и Сергей Литвиновы

– Вот, значит, как… – протянул Сеня. – Риска ты боишься. И нервничать – тоже боишься. И сопереживать смертельно больным не хочешь.

– Не хочу, – отрезала Настя. – Я уже вся извелась с этими звонками! Не могу я слушать, когда мужики – взрослые мужики – в трубку плачут…

– А им что, разве может помочь кто-то другой? – возвысил голос Сеня.

– Нет, но… – попыталась возразить Настя.

– Значит, помогать им буду я.

– Но ты не сможешь помочь им всем! И они начнут умирать! И у тебя из-за этого будут огромные неприятности. Ты отдаешь себе в этом отчет? Кто-то из родственников проклянет вас, а кто-то – так просто вашу самодеятельность не оставит. И пойдет в милицию! И милиция вами займется с превеликим удовольствием! Думаешь, та бумажка, что вы даете подписывать пациентам, вас спасет? Да ничего подобного! Филькина грамота эта ваша бумажка! А что, если менты проведут какую-нибудь экспертизу и докажут, что этот ваш катран – не просто неапробированное лекарство, а самый настоящий яд?! Или ладно, не яд – а катализатор. Ну, такая штука, которая приближает летальный исход. А вы – ты, стало быть! – отравитель!

– Ага… Вот, значит, как. А я, дурак, голову ломаю – к чему весь этот разговор?! Думал – ты за людей переживаешь, а тебя, оказывается, только твоя, прости, шкура волнует… Твоя изнеженная, бархатная шкурка. Боишься, что я погорю – и ты полетишь вместе со мной… А лететь-то не хочется!…

– Не говори так, Сеня!

Но остановиться он уже не мог.

– Значит, так, проповедница. Заявляю тебе раз и навсегда. Что бы ты тут ни лепила – дело свое я не брошу. И не жалоби меня, и не умоляй. Помогать мне, как я вижу, ты не собираешься. Хорошо, не помогай. Но и в дело мое лезть не смей. А проповеди свои лживые оставь для Елоховского собора. Людей ей, понимаешь ли, жалко. Людей, которых я могу отравить… Да плевать тебе на людей! Ты не людей – себя только жалеешь. Жизнь свою сытую, беспроблемную…

Настя побледнела, закусила губу, рот исказила горестная складка… Никогда еще Сене не было ее так жаль. Но он затоптал неуместную жалость. Резко встал, шваркнул табуреткой. И вышел из кухни, со всей силы хлопнув дверью.

* * *

Сене его кооператив дал возможность не считать деньги.

Он даже не знал, сколько их у него. Ни с собой, рассованных по карманам, ни дома, разложенных по пустым банкам из-под растворимого кофе. (Настя брала оттуда по мере необходимости.)

Кроме того, имелись четыре сберкнижки. Их Арсений хранил между переплетами книг – а каких именно, и сам позабыл.

Ваня Тау настаивал, чтобы на часть выручки Сеня покупал доллары. И даже сам приобретал ему «грины». «Зеленые» закупались по грабительскому курсу у моряка-спекулянта, привозившего с Дальнего Востока иномарки.

Обилие денег означало, что для Арсения никогда не было проблемой напиться.

А нужда напиваться приходила все чаще. Она являлась оборотной стороной денег. Вернее, того способа, каким он их зарабатывал.

Вот и в тот зимний день он явился в редакцию «Советской промышленности», объясняя самому себе, что ему необходимо «поставить» бывшим коллегам. Ведь они до сих пор отвечали на звонки читателей по поводу давней «катрановой» публикации – а значит, приносили дополнительных клиентов Арсению и Ване Тау.

Хотя Арсению с Тау уже давно не нужны были никакие новые клиенты. Дай бог разобраться с теми, что уже атаковали медицинский центр.

Советские люди были привычны к очередям. Всюду и везде. В «катрановом кооперативе» их тоже встречала очередь – «черная очередь». Медицинский центр не успевал – да и не мог успеть! – принять всех. Люди, обреченные на смерть официальной медициной, их жены и родители, приходили сюда за последней надеждой. За надеждой – выжить.

Активисты вели списки. В них насчитывалось до тысячи больных. Ежедневно в шесть утра и в шесть вечера проводились переклички.

Организовался черный рынок. Место в первой десятке продавалось за десять тысяч рублей. Место в первой сотне стоило тысячу. Многие умирали, так и не успев попасть на прием. Сколько их таких, Сеня не знал. Даже задумываться об этом было страшно.

И самое ужасное, что ничего нельзя было поделать. Каждый день ровно в двенадцать Ваня Тау выходил на крыльцо медицинского центра. Он увещевал собравшихся. Он говорил о том, что лекарство не апробировано. Он объяснял, что центр не берется за лечение тех, чья болезнь запущена. Он уговаривал людей разойтись. Он умолял не питать напрасных иллюзий.

Все было бесполезно. Очередь только прибывала. Случаи выздоровления или ремиссии – не такие уж, признаться, и частые – немедленно делались достоянием гласности.

Чем меньше Арсений и Иван пытались изображать из себя кудесников – тем упорнее общественное мнение представляло их именно таковыми.

Дважды в месяц Арсений летал в Южнороссийск. Умолял деда Кирилла: больше, больше, больше ловить акул!… Больше, больше присылать в Москву лекарства!…

Арсений организовал в родном городе настоящую рыболовецкую артель. На него работали уже полтора десятка моторок с экипажами по два человека. За каждого выловленного катрана Арсений приказал платить по сто рублей.

К несчастью, начались зимние норд-осты. Ветер в южнороссийской бухте порой поднимался такой, что в море не выйдешь. И Арсений, случалось, возвращался в Москву с пустыми руками.

Как он ни был занят, всякий раз в Южнороссийске Сеня ездил на кладбище к деду. Приносил ему цветы. Просил у него прощения. Прощения за то, что использует его рецепт не только во благо людям – как мечтал дед, – но и для собственной наживы.

А потом Арсений, некрещенный и не воцерковленный человек, шел в единственный в городе храм. И там горячо молился: просил прощения у бога – и даже однажды заплакал прямо в церкви.

Сеня плакал оттого, что понимал: он уже ничего не может поделать. Он выпустил из бутылки самого страшного джинна – химеру под именем Надежда. И загнать ее назад, сделать вид, что ничего не было, ему уже никогда не удастся.

И чтобы не мучиться угрызениями совести, ему оставалось только одно: забыться. То есть: забыть себя.

И единственным верным для этого средством была выпивка.

Вот и сейчас он только уговаривал себя, что ему надо проставиться бывшим коллегам из «Совпромышленности». На самом деле он просто искал повод напиться – все равно, где, и все равно, с кем.

В редакцию Арсений пришел с сумкой, полной водки. Достать «огненную воду», несмотря на талонную систему, «борьбу с пьянством и алкоголизмом» и дикие очереди, не составляло труда. Были бы деньги!… И он заходил с черного хода в магазин «три ступеньки» на улице Осипенко и платил – все равно кому: грузчику, заведующей или продавцу – по пятнадцать рублей за поллитру вместо червонца.

Да, были бы деньги… И тогда очень многое, даже в Советском Союзе, переставало быть проблемой.