Историки железного века - Александр Владимирович Гордон

полном смысле слова подвижничеством. Собрав документы из поршневского фонда Отдела рукописей РГБ, малоизвестные работы и воспоминания, Вите обстоятельно проследил творческий путь ученого, проанализировал самые драматические эпизоды, связанные с отношениями внутри профессиональных корпораций – медиевистов, новистов, психологов, антропологов.

Новаторским явилось раскрытие поршневской палеопсихологии, для чего О.Т., экономисту по первому образованию и психологу по второму, пришлось углубиться в целый ряд смежных дисциплин от физиологии высшей нервной деятельности и биологии приматов до психоанализа и этнографии. Скажу прямо: все сложные для меня-гуманитария вопросы освещены в этой главе благодаря вкладу Вите в нашу совместную работу.

Большая удача для отечественной историографии и мировой исторической науки, что изучением творчества Поршнева занялся такой замечательный человек. Счастье, что ему удалось довести свой труд до завершения[542]. О том, что исследование творчества Поршнева стало делом жизни и для самого О.Т., убедительно свидетельствует помещенный в книге обстоятельный обобщающий очерк[543].

Не могу не упомянуть и о том, что мой образ Б.Ф. складывался не только из собственных впечатлений, но и из семейной хроники в пересказе Екатерины Борисовны Поршневой (1931–2018), моей хорошей знакомой на протяжении нескольких десятков лет. Впоследствии ей благодаря поддержке О.Т. Вите удалось в основном опубликовать свои воспоминания[544]. Началом творческого пути Поршнева как историка много лет занимается Т.Н. Кондратьева[545]. Использую также воспоминания С.В. Оболенской, Л.Ф. Туполевой и других коллег о позднем периоде жизни ученого.

Поршнев был коренным петербуржцем. Он появился на свет в семье Федора Ивановича Поршнева, получившего инженерное образование в Германии и владевшего кирпичным заводом (построенным его отцом в Гавани Васильевского острова). Кирпичи с фамильным клеймом «Поршневъ», по семейному преданию, находят в городе до сих пор. По воспоминаниям Е.Б. Поршневой, дед критически воспринял Октябрьскую революцию, в отличие от бабушки Аделаиды Григорьевны (Тинтуриной), большевички и сподвижницы Н.К. Крупской на ниве педагогики[546].

В 1921 г. Борис закончил Выборгское училище (восьмиклассное коммерческое училище на Выборгской стороне Петрограда). Подобно Тенишевскому училищу (о котором шла речь в предыдущей главе) оно возникло под эгидой Министерства торговли и промышленности, что и обеспечило отчетливо либеральный характер обоих учреждений в отношении учебных программ и педагогического процесса.

Преобразованное в 1919 г. в школу № 157, оно сохранило вместе с директором П.А. Германом и значительной частью педагогов свои традиции[547]. А традиции эти, по описанию Екатерины Борисовны, следовавшей семейной хронике, были не менее прогрессивные и более демократичные, чем в Тенишевском[548]. Можно добавить, что при всем либерализме заведения требовательность к знаниям учеников поддерживалась на надлежащем уровне. Во всяком случае, великий историк «засыпался» именно на экзамене по истории.

Именно тогда произошло первое знакомство юноши, воспитанного в отцовском преклонении перед естественными науками, со своей будущей специальностью. Провалив выпускной экзамен и готовясь к переэкзаменовке, он стал читать историческую литературу, постепенно увлекаясь. Подобное самообразование оказалось поистине судьбоносным, предопределив в конечном итоге своеобразие Поршнева как ученого.

Обнаружив, что существующие книги по истории описывают «отдельные ее события, а не саму историю», он, по собственным воспоминаниям об этом времени, «захотел написать обо всей истории целиком, о том, как она началась, по каким законам развивалась, так, чтобы получилась настоящая наука, наука, в основе которой лежит теория, а не только описание фактов» (Курсив мой. – А.Г.)[549].

В результате был сформулирован «категорический императив» Поршнева-историка: «Тот, кто изучает лишь ту или иную точку исторического прошлого или какой-либо ограниченный период времени… знаток старины, и не больше: историк только тот, кто, хотя бы и рассматривая в данный момент под исследовательской лупой частицу истории, всегда мыслит обо всем этом процессе»[550].

Сдав выпускные экзамены, Борис Поршнев поступает в Петроградский университет на общественно-педагогическое отделение факультета общественных наук (ФОН), а в связи с переездом семьи переводится в 1-й Московский государственный университет на то же отделение. ФОН включал две профилирующие дисциплины – историю, которой Поршнев начал заниматься под руководством тогдашнего ректора МГУ и будущего академика В.П. Волгина, навсегда оставшегося для него глубокоуважаемым учителем, и психологию. Выбор последней тоже не был случайным.

«К окончанию университета, – вспоминал он много позднее, – созрело верное решение: психология – смык биологических и социальных наук, и, как ни сложны биологические, социальные еще много труднее … А история – слиток всех социальных наук. Долгим трудом я достиг признанного мастерства историка: центр – история XVII века, широкий концентр – исторические судьбы “срединной формации”, феодализма, еще более широкий – сам феномен человеческой истории от ее инициации до сегодня. Все это – закалка, прежде чем вернуться к психологии»[551].

По совету профессоров Г.И. Челпанова и К.Н. Корнилова, у которых Поршнев занимался психологией, он стал параллельно учиться и на биологическом факультете. Однако, выбрав профессией историю и получив в 1925 г. диплом об окончании ФОН, Поршнев не стал добиваться документа об окончании биофака, о чем позже жалел. Отсутствие свидетельства о биологическом образовании оказывалось для оппонентов решающим аргументом, чтобы отвергнуть его работы в области физиологии высшей нервной деятельности, эволюционной зоологии и других биологических наук. Спустя 40 лет Поршнев мог утешать себя лишь «неписаным правом» на диплом биолога: «Кто сделал дело в биологии, тот биолог»[552].

В 1926–1929 гг. Поршнев – аспирант Института истории РАНИОН, пожалуй, лучшего исследовательского учреждения советской поры, где сотрудничали представители немарксистской и марксистской научной формации. А.З. Манфред вспоминал своего аспирантского товарища «очень подвижным, задиристым, готовым вот-вот ввязаться в спор, полным энергией, бьющей через край». Эта «задиристость», «азартность» в отстаивании своих позиций остались у Поршнева на всю жизнь, превратившись в постоянную «готовность к бою»[553].

Безусловно, бойцовские качества позволили Б.Ф. выдержать не одну дискуссию, где его позиция была крайне уязвимой и он оставался в меньшинстве, а то и в одиночестве. Но была у «задиристости» и оборотная сторона. Не только по идейно-теоретическим вопросам у Поршнева возникали конфликты с коллегами.

От 20-х годов сохранилось увлечение музыкальным фольклором, танцами. Оставался Поршнев и в поздние годы, по свидетельству дочери, прекрасным танцором и умел, наряду с классическими танцами, отбивать чечетку. Любил на разнообразных мероприятиях исполнять «Мурку», приводя в недоумение и некоторое смятение изысканно интеллигентных младших коллег[554]. Между тем к пению относился серьезно и даже брал уроки вокала. Но перевешивала склонность к озорству и к эпатажности, которая была свойственна и персонажу другой главы – Старосельскому. По Камю, эпатажность – проявление «метафизического бунта» личности (восстание «человека против своего удела и против всей вселенной»). Определенно, натура моих героев сопротивлялась насаждаемой казенщине общественной и научной жизни.

В начале 30-х годов