Рыба, кровь, кости - Лесли Форбс

— Вы ошибаетесь. Магда Флитвуд не умирала в Англии.

— Простите, что вы сказали?

Выражение его лица оставалось неизменным.

— Магда Флитвуд умерла в тысяча девятьсот тридцать пятом году и была кремирована здесь, в Калькутте. В соответствии с ее собственными пожеланиями. В храме Калигхат установлена мемориальная доска в ее честь. Надпись, конечно, сделана на бенгальском языке, с которым, я полагаю, вы не знакомы.

— Я знаком, — сказал Ник.

Круглые очки служащего снова озарились вспышкой.

— Вторая мемориальная доска установлена на кладбище на Саут-Парк-стрит. — Он вынул ксерокопию плана центральных улиц Калькутты. — До храма Кали вы доедете на такси. До кладбища можно прогуляться пешком. Вот здесь, — Его костлявый палец скользнул от парка Майдан вниз по Парк-стрит до перекрестка с Чандра-Бос-роуд. — Кладбище построили в восемнадцатом веке, когда Парк-стрит еще называлась Кладбищенской дорогой и вела к тогдашней южной границе белого поселения — теперь это почти центр города. Спустя всего двадцать три года не осталось ни одного незанятого клочка земли, и больше там никого не хоронили, за исключением членов некоторых влиятельных семей, вроде Айронстоунов и Флитвудов, в чьих могилах еще оставалось место, несмотря на стесненные обстоятельства.

Я удивилась тому, что секретарь так хорошо осведомлен о Магде, но еще больше меня поразило, как много скрывал мой отец (и Джек: разве он не был в курсе, учитывая, сколько времени здесь провел?).

— Откуда вы знаете?

— Потому что могила Магды Флитвуд расположена неподалеку от великой пирамиды сэра Уильяма Джонса, основателя нашего общества. А что касается самой женщины, моя осведомленность объясняется ее участием в подъеме национально-освободительного движения, имевшем место в девятнадцатом веке; она была особенно известна под именем, которое выбрала себе после обращения, сестра Сарасвати.

— Обращения?

— В индуизм. — Наш тощий ученый муж сплел длинные пальцы. — На нее оказало большое влияние учение Свами Вивекананды, знаменитого ученика Рамакришны. — Мозгу служащего не хватало точных данных, и он добавил: — Который жил и работал с тысяча восемьсот тридцать четвертого до тысяча восемьсот восемьдесят шестого.

— Что-то вроде перевоплотившегося индуистского святого, — прошептал мне Ник.

Клерк слегка помотал головой из стороны в сторону, словно его череп недостаточно крепко присоединялся к позвоночнику, — очень индийский жест, который я видела только у Ника, когда он разговаривал со своим дедушкой.

— Монахи Свами учили о необходимом единстве всех путей к познанию сущего, — продолжал служащий, — и выражении духа в полезном деянии.

— Особенно в революционном деянии, — едко добавил Ник. — Похоже, сестра Сарасвати была вроде той ирландки — сестры Нибедиты, которая вдохновила множество борцов за независимость Бенгалии?

Клерк кивнул:

— Сама будучи вдовой, сестра Сарасвати делала все возможное для организации женского образования и помогала вдовам зарабатывать себе на жизнь. Она принимала участие в тех несчастных женщинах, которые были обречены на нищету из-за незаконности своих детей, чьи отцы — английские отцы, — он сурово поглядел на меня поверх своих очков, — чьи английские отцы бросили их на произвол судьбы. В последние годы жизни она завоевала уважение как ревностный общественный работник в храме Кали — вот почему в Калигхате есть памятная доска ей. Она способствовала тому, что бенгальцы приняли современную Кали, разрушительницу устаревших имперских институтов.

По просьбе Ника секретарь общества согласился просмотреть все документы и фотокопии, относившиеся к Айронстоунам и Флитвудам, ради любой крохи полезной информации.

— Спасибо, — сказала я, изумленная его неожиданным великодушием. На меня он произвел впечатление человека, у которого снега зимой не выпросишь. — Я и не знала, с чего начать поиски.

Выражение его лица говорило, что этой фразой я расписалась в своем невежестве.

— Та еще девица, эта твоя Магда, — сказал Ник, когда мы вышли на улицу; он беспечно шагал по разбитому тротуару, будто какой-то внутренний радар предупреждал его о бесконечных выбоинах, о которые я спотыкалась сразу же, стоило мне только поднять взгляд от дороги. — Сегодня она бы точно стала коммунистом, как и многие здешние чиновники.

Я была благодарна сутолоке улицы за то, что он снова взял меня за руку и, ловко маневрируя, повел сквозь толпу на кладбище Саут-Парк-стрит; от этого недолгого электризующего прикосновения у меня мурашки забегали в том месте, где соединились наши руки.

Всякому, кто привык к уюту и готическому очарованию викторианских погостов, где скорбь превратилась в сентиментальность с помощью плаксивых каменных ангелов и слащавой поэзии эпитафий, кладбище Саут-Парк-стрит показалось бы трагедией эпических размеров, неоклассическим городом, прямиком сошедшим с тех сюрреалистических полотен, на которых все древнеримские здания теснятся вместе в одной плоскости. Крыши вырастали из полов в немыслимой перспективе, миниатюрные парфеноны казались карликами рядом с необозримыми куполами, которые, в свою очередь, затмевались высившимися обелисками и исполинскими мраморными гробницами. Природа, не считавшаяся с мертвыми, испещрила угрюмые надгробия черновато-зелеными слезами муссона и граффити белых стенограмм птичьего помета, вытолкнула наверх кроваво-красные трубчатые венчики цветов, торчавшие из крыш палладианских вилл, словно неуместные перья на строгих фетровых шляпах. Скученность этого сада-некрополя создавала атмосферу мертвенности, которую еще больше усиливало отсутствие чувства меры. Все могилы были не ниже восьми футов, а большинство в два или три раза превышали мой рост. Перемешанные, словно коробка слишком больших и плохо подобранных шахмат, эти надгробные монументы состязались друг с другом в величии, и каждый из них служил памятником вере своего обитателя в то, что если нельзя забрать все с собой, то уж непременно надо отметить ту гавань, из которой отправляешься в последний путь.

Ник, неторопливо шагая вперед по главной аллее, бормотал себе под нос надписи, поразившие его воображение; голос моего друга доносился до меня, словно перекличка утопленников с корабля-призрака:

— «Эйвери, обретший свое последнее пристанище в возрасте восемнадцати лет, похоронен в Индийском океане…»

«Андерсон, угас, страдая от опасной болезни…» «Сэвидж, которого, в расцвете молодости и всех подобающих мужчине добродетелей, поглотило пагубное расстройство…»

— Не говоря уже о женщине, которая умерла, объевшись ананасов, — прибавила я.

Обелиск Джонса мы увидели позади коровы, безмятежно щипавшей сорняки с поддельного греческого храма: «Сэр Уильям Джонс, умер 27 апреля 1794 года в возрасте 47 лет и 7 месяцев от роду». Думая о том времени, когда жизнь измерялась месяцами, я прочитала вслух:

— «Восстановлен Азиатским обществом первого января тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года». Надо полагать, это памятник был восстановлен, а не человек.