За пределами любви - Анатолий Тосс

– Что ты имеешь в виду? – спросила Дина, волнуясь все сильнее, понимая абсурдность собственного вопроса.

– Я имею в виду, – нарочито медленно проговаривая слова, ровным голосом проговорила Дина, – что тебе давно было пора с ним сойтись, с этим. Чего ты тянула так долго, он уже сколько… – она зашевелила губами, считая про себя, даже стала загибать пальцы, – уже четыре месяца живет у нас. Сама посмотри, сколько времени ты упустила.

И то, как она загибала пальцы, и ее тон, и слова – все говорило о нескрываемой издевке. Но Дина сделала вид, что не заметила ее.

– Для всего требуется время. Вот и мне потребовалось, чтобы понять, что мистер Влэд очень хороший, добрый, заботливый и порядочный человек, и я…

– Ты влюбилась в него, что ли? – оборвала ее Элизабет и снова повернулась к ней спиной.

Оказалось, что Дина совсем не готова к такому вопросу.

– Влюбилась? – повторила она. – Я не знаю. Я чувствую, что он очень хороший человек и мы подходим друг другу. А люблю ли я его? Не знаю. Конечно, я чувствую к нему…

– Зачем же ты спишь с ним без любви? – еще раз оборвала ее Элизабет. Она обернулась к матери и смотрела на нее своими новыми чужими, холодными глазами.

Дина снова не нашлась сразу.

– Это сложно, Лизи, – начала было она. – Я же говорю, он очень хороший, мне хорошо с ним.

– Да ладно, тебе просто нужен мужик. Тебе просто необходимо трахаться, как и всем остальным. Чего уж там, – ответила за нее Элизабет. – А этот подвернулся, вот и все. Другого ведь не было, где тебе взять другого? – Элизабет хотела быть жестокой и была жестокой. Она хотела сверлить мать холодным, железным взглядом и сверлила. – Был у тебя Рассел, но он бросил тебя. А теперь подвернулся этот. Ты и с Расселом спала и с этим стала. Был бы на его месте другой, ты бы и с другим не побрезговала.

– Это неправда! – вскричала Дина. – Почему ты такая жестокая, я же твоя мать, я посвятила тебе свою жизнь, я пожертвовала ею ради тебя! – Она задыхалась, пытаясь сдержать слезы, пытаясь еще хоть как-то совладать с собой.

На секунду ее голос на гране срыва, ее умоляющий взгляд тронули Элизабет, ей захотелось подойти к матери, обнять, прижаться. Но тут же другое лицо – тупое, животное, искаженное искусственной, будто у куклы, гримасой возникло в сознании и все затмило, и Элизабет передернула плечами, будто отмахиваясь от подступившей было жалости.

– Да перестань, я не жестокая, я просто говорю правду, ты сама знаешь. А если тебе она не нравится, то извини, в том не моя вина. А насчет пожертвованной мне жизни… Это так глупо, так избито, в каждом фильме про родителей есть похожие слова.

– Потому что это правда! – не выдержала Дина, срываясь на крик. – Просто ты не понимаешь…

– Не кричи на меня, я не виновата, что у тебя не сложилась личная жизнь, – оборвала ее Элизабет и, взяв с собой тарелку с сэндвичем и стакан молока, она вышла из кухни и пошла наверх, в свою комнату, так и не обернувшись на окончательно растерявшуюся, так и стоящую посередине кухни мать.

После этого разговора Элизабет еще больше отдалилась от матери. Даже когда она оставалась по вечерам дома, что случалось не часто, она почти не выходила из своей комнаты, перестала спускаться на обед – сама мастерила себе что-то нехитрое – либо сэндвич, либо спагетти с томатным соусом – и вместе со стаканом сока уносила к себе в комнату.

К тому же в театре они под руководством учительницы литературы мисс Прейгер ставили «Двенадцатую ночь» Шекспира и Элизабет получила роль Марии. Конечно, она хотела играть Оливию, она считала, что у нее есть полное право на главную роль – без сомнения, она была самая способная и самая красивая из всех девочек в театре. Но, наверное, именно поэтому мисс Прейгер относилась к самоуверенной Элизабет с заметным предубеждением и всячески старалась охладить ее энтузиазм.

Те м не менее постановка продвигалась, и Элизабет получала колоссальное удовольствие от каждой репетиции. Память у нее была отменная, роль она запомнила с лету, а вот как создать образ – над этим она неустанно думала, подбирая для каждой сцены нужное выражение лица, голос, походку, оттачивая их даже дома, в своей комнате перед зеркалом.

Она и вправду не на шутку увлеклась театром, возможно потому, что ей нужна была замена дому, во всяком случае, эмоциональная, и театр, пусть и школьный, любительский, подходил для этого лучше всего. К тому же с Элизабет произошла еще одна перемена – ее стали интересовать мальчики. Она стала замечать их внимательные, а потом сразу, без перехода, заинтересованные взгляды, как они скользят по ее телу, останавливаясь на вырезе белой блузки, а потом чуть ниже, на ее небольшой, но крепкой груди. Сначала ее, разумеется, смущала их откровенность, но вскоре они стали привычны, даже приятны, и она разочарованно удивлялась, если кто-либо из старших ребят не останавливал на ней пристального, оценивающего взгляда.

Ей самой нравились именно старшие ребята, чем старше – тем лучше, даже не школьники, а учителя, например мистер Гиппс, учитель физики – высокий, худой, всегда подтянутый, аккуратно одетый, с копной вьющихся, с ранней сединой волос.

…Но мистер Гиппс находился за пределами мира Элизабет, и она могла только мечтать, как он будет рассматривать ее с первого, учительского ряда на премьере спектакля, особенно в той сцене, где она прикрыта всего-навсего короткой туникой, которую специально подпояшет широким поясом, чтобы более отчетливо выделить талию и узкие, стройные бедра. А когда спектакль закончится, он будет поджидать ее на боковой улице в стороне от чужих глаз, и когда они останутся вдвоем… Ну, а дальше шли фантазии, в той или иной степени присущие всем девушкам, которым через два месяца исполнится уже четырнадцать лет.

Впрочем, мистер Гиппс так и остался мечтой, а значит, выбирать Элизабет приходилось среди ровесников. Ей хотелось отношений, и эмоциональных, и физических, тем более что многие девочки уже имели определенный опыт и без стеснения делились им. Собственно, и в классе, и особенно в театральной уборной, расположенной за сценой, не только старшие девочки, но и ровесницы Элизабет только и говорили, что о мальчиках – не об абстрактных, а о конкретных, знакомых, которые прямо сейчас переодеваются в своей мальчишеской уборной и через двадцать минут выйдут вместе с ними на сцену. Назывались имена, давались характеристики, происходил обширный обмен опытом относительно того или иного героя, следовали предостережения или, наоборот, рекомендации. И все это со смехом, с горящими от возбуждения и задора глазами, с разрумянившимися щечками.

Конечно, не все участвовали в подобных пересудах; те, кто поскромнее или помоложе, предпочитали в основном слушать и запоминать. Элизабет, не имея возможности похвастаться собственными достижениями, как правило, отмалчивалась, а когда кто-нибудь из подруг уж слишком навязчиво приставал к ней с расспросами, она прямо отвечала, не смущаясь, что ничего еще не пробовала, даже не целовалась. Девушки с пониманием кивали, сочувствовали и засыпали Элизабет советами, каждая своими, относительно того или иного потенциального ухажера.