Ты самая любимая - Эдуард Тополь

— А кто?

— Я Ангел с Небес.

— Ладно, Ангел, а Шура где, жена?

— Ушла в магазин.

— Тогда ты! Подай мне тапки.

— Минутку, я занята…

— Какой, блин, минутку?! Я тут мокрый стою!

Она словно обмерла — перестала строчить, медленно повернула к нему свое ангельское лицо, и вдруг ее небесно-голубые глаза наполнились слезами, и она, закрыв лицо руками, стала рыдать, совсем как ребенок.

— Эй, в чем дело?

Но она, отвернувшись, продолжала рыдать.

Навернув полотенце на пояс, он подошел к ней, тронул за плечо:

— Эй, что случилось?

Но она резко отстранилась и сказала, рыдая:

— Все! Все! Я улетаю! Я не могу так больше!

Он попытался обнять ее:

— Куда ты улетаешь, глупая?!

— Не прикасайся ко мне! Все! Все! Прощай! — И она стала бегать по квартире и судорожно швырять в свою сумку какую-то косметику, бижутерию.

— Ну подожди! Подожди! В чем дело?

— Ни в чем! Ты мне нагрубил! Ты меня обидел! Прощай навсегда! — И она взвилась в воздух, воспарила под потолок.

Он подпрыгнул за ней, пытаясь поймать, но она зависла под потолком горизонтально — так, что он был не в силах ее достать. И стала словно проваливаться сквозь потолок.

— Эй! — закричал он испуганно. — Постой! Не улетай! Ангел!..

— Нет! — жестко сказала она, уже наполовину исчезнув в потолке. — Я улетаю! Ты мне нагрубил!

Он брякнулся на колени и простер к ней руки:

— Прости! Я не хотел! Честное слово! Я извиняюсь! Ну, прости! Ну пожалуйста!

Она чуть снизилась:

— Мужчина, ты меня обидел!

— Я больше не буду, клянусь!

Она опустилась еще чуть-чуть и теперь висела в воздухе, словно юная еврейка на картине Шагала.

— Я тебе не верю!

— Верь мне! Честное слово! Я не хотел!

Она снизилась еще, сказала со слезами:

— Это было грубо, мужчина…

Он дотянулся до нее, схватил ее, обнял, стал целовать и завалил в кровать.

Она сопротивлялась, уклоняясь от его поцелуев:

— Нет! Не смей! Я не хочу! Нет!..

Но он уже сорвал полотенце с чресел своих и…

Позже, бессильно лежа на его плече, она тихо шептала:

— Мне было так хорошо… Мужчина, я тебя люблю. Пожалуйста, не обижай меня. Никогда не обижай, ладно?

— Ладно.

— Ты обещаешь? Если ты еще раз меня обидишь, я не смогу летать.

Он удивился:

— Как это? Почему?

— Потому что ангелам вообще нельзя на вашу землю. Здесь такая атмосфера! И такая грубость. Мне тут очень трудно. Не обижай меня, ладно?

— Хорошо. Но и ты… Так нельзя — чуть что, сразу в слезы. Может, ты беременна?

— Нет еще.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю.

— Ладно. А теперь… Пожалуйста, исчезни — счас Шура придет, мы с ней в деревню едем.

— В какую деревню? Зачем?

— За детьми. Они у Шуриных предков, а через неделю им в школу, первое сентября. Встаем.

— Поцелуй меня…

Он поцеловал.

— Еще!

Из прихожей послышался скрип ключа в двери. Он испугался:

— Все, все! Исчезни! Шура идет!

— Нет, поцелуй!

Он поцеловал ее и поспешно встал, а она сказала:

— Я тоже хочу в деревню.

Он удивленно повернулся:

— А тебе-то зачем?

И увидел, как она медленно уплывает вверх, растворяясь в воздухе под потолком.

Но — запоздало: Шура с пластиковыми сумками «Седьмого континента» уже на пороге и, изумленно глядя в потолок, испуганно хлопает глазами:

— Что это?.. Что это было?..

— Где? — сказал Пачевский.

— Ну вот, в воздухе! Только что…

Он пожал плечами:

— Что там могло быть? Тебе померещилось… — И, навернув полотенце на бедра, прошел мимо нее на кухню.

Шура, хлопая глазами, смотрела на потолок, потом — вслед своему мужу, снова на потолок над кроватью и снова Пачевскому вслед. Затем, закрыв глаза и стряхивая наваждение, потрясла головой.

Церковный звон остановил ее посреди бульвара. Она замерла как вкопанная, слушая его, и зачарованно пошла на эти звуки — пошла, не обращая внимания на поток авто, на красные светофоры… Гудели машины, визжали тормоза, орали водители, а она шла, не слыша и не видя их, шла словно по воздуху или как привидение… И пришла к храму Христа Спасителя. И вошла в него. И все той же зачарованной походкой, словно на магнит, уверенно свернула в зал, где с небольшой иконы глянул на нее Николай Угодник.

Подойдя к иконе, она остановилась, посмотрела ему в глаза. Помолчала, а потом вдруг сказала негромко:

— Коля, так вот ты, оказывается, где!

Николай на иконе как-то странно заерзал плечами и спросил:

— А в чем дело?

— Ты мне можешь помочь?

— Я не помощник, я угодник. А в чем дело-то?

— Ты можешь выйти?

— Зачем?

— Поговорить нужно. Выйди на пару минут.

Николай посмотрел по сторонам, оглянулся себе за спину. Но никого не было ни в зале, где висела икона, ни, видимо, за его спиной.

— Ладно, — сказал он. — На пару минут.

И вышел из иконы.

Минуту спустя Николай, разминая затекшие плечи и шею, шел по набережной Москвы-реки, а она шла рядом и говорила со слезами на глазах:

— Я не знаю, что с этим делать, Коля! Почему он смотрит на других баб? Ведь я… Я же ангел, настоящий ангел!

— Не плачь. Перестань…

— Нет, ты скажи, что ему нужно? Я самая лучшая! А он все равно… Ты можешь на него повлиять?

— Нет, не могу.

— Но почему?!

— Это не моя тема.

— Как? Что значит не твоя тема?

— Это у тебя претензии к Главному программисту. Он сотворил мужские и женские программы. Вы, бабы, живете любовью, а мужики — телом. Такие программы. Я не имею права вмешиваться.

— И ничего нельзя изменить?

Николай молчал.

— А если… — сказала она. — Если я пойду к Нему?

— К Творцу, что ли?