Живой Журнал. Публикации 2001-2006 - Владимир Сергеевич Березин

class="p1">Симонов очень хорош в своей сложности — именно поэтому я его люблю.

Извините, если кого обидел.

31 мая 2005

История про Твардовского (I)

Как-то, довольно давно в "Новом мире" мне предложили написать о Твардовском. Катился на календарных колёсах очередной юбилей, и было понятно что значит имя Твардовского для "Нового мира". Но из каких-то соображений, это предложение было сделано мне. Может быть, это был сознательный выбор — пригласить человека стороннего, малоизвестного.

И, в итоге, я стал думать о Твардовском.

Воспоминания Константина Симонова имели название: «Глазами человека моего поколения». Название сильное, и очень сильное.

Я пишу о Твардовском, как человек своего поколения. Того поколения, которое его никогда не видело: и, что ещё важнее: не ощущало его присутствия в литературной жизни, а воспринимало его как сложившегося классика. Дело в том, что противостояние журналов, те произведения и события, которые получили название «оттепель», совершились и завершились до момента взросления нынешних тридцатилетних. Произошедшее тогда в литературе воспринимается с оттенком отдаленности и исторической данности, воспринималось оно также с некоторым максимализмом юности.

Мое первое прикосновение к его стихам было позорным.

На выпускном экзамене по русской литературе мне выпал билет со вторым (первый всегда был о девятнадцатом веке) вопросом по литературе советской — это разделение ещё существовало, и из книжного шкафа в моём классе улыбался мне в спину Генеральный секретарь. Он жил на развороте своей книжки, сверкал там пятью золотыми звёздами. Второй вопрос касался Твардовского, нечитаной мной поэмы «За далью даль», и я ни минуты не колеблясь, сочинил «за Твардовского» два четверостишия. Нас так учили — «нужны, дескать, примеры». Хотя я и не был первым учеником и, к счастью, я этих виршей не помню. Позор не в том, что я пользовался невежеством своих учителей, а в том, что думал, что стихи мои — хорошие, и подобны оригиналу.

Вторым прикосновением к Твардовскому было чтение «Тёркина на том свете» в детской библиотеке, куда я, великовозрастный, был допущен по ошибке. Поэма была не то, что запрещенной — не рекомендованной. Я возвращался домой, брёл по снежной улице тогда называвшейся Кропоткинской, и бормотал: «Там, рядами, по годам, шли в строю едином — Воркута и Магадан, Колыма с Нарымом». Всё это казалось значимым и крамольным, как и чтение «Ивана Денисовича» по затёртому до прозрачности номеру «Роман-газеты». За мастеровитым зеком номер Щ-113 явился и телёнок, тот, что бодался с дубом. И снова речь шла о Твардовском, о «Новом мире».

Потом, купив на Севере, в случайном магазинчике на берегу большой реки сборник Маканина, я читал, сидя в моторной лодке вместе с лагерным прапорщиком, о том, как герой ходит по ночной Москве — мимо редакции знаменитого журнала, видит светящееся окно. Там, думает герой, сидит Твардовский. Чем-то этот образ, правда, похож на негаснущее всю ночь кремлевское окно. Но у Маканина я читал о любви и литературе, о том, что вот написана повесть, а нести её некуда, и Твардовского уже нет в журнале. Я читал, а под днищем лодки журчала вода, и прапорщик заискивал передо мной — он видел, что я записываю что-то в книжечку…

Поколение, опознавшее в Твардовском учителя и опоздавшее в тот «Новый мир» не было моим поколением. Моё — даже и не опоздало.

Возвращаясь к моему школьному вялотекущему времени, в котором поэмы Твардовского, в частности «Василий Тёркин», как и многие другие классические для русской литературы произведения, разошлись и поговорками, по плакатам и литературно-художественным монтажам.

Эти фразы лишались автора. Они воспринимались именно как пословицы, а у пословиц авторов нет. «Смертный бой не ради славы…», «Нет ребята, я не гордый» уже были отделены и отдалены от Твардовского.

Итак, кроме плакатного мифа о Василии Тёркине, о собственно стихах — представления не было.

Извините, если кого обидел.

02 июня 2005

История про Твардовского (II)

Поколения у нас меняются часто. Что ни поколение — другая эпоха. К несчастью, ещё у каждого поколения своя война. Их много, незнаменитых — в Китае, Монголии, Польше, Финляндии, Корее, Вьетнаме, Лаосе, Анголе…

Текст маловат для их перечисления. А с окончания последней мировой прошло полвека — как-то забывается, что окончилась она в сентябре, и сперва у нас было два Дня Победы — 9 мая и 3 сентября. Что уж говорить об иных войнах.

Люди же погибают, и про них забывают, хотя они самоценны. Люди в форме лежат под палящим солнцем или остаются в снегу.

География не имеет значения, не имеют значения форма, вооружение, и конъюнктурные политические мотивы. А слово «незнаменитый» уже стало термином, хоть и взятым из стихов, реальной, настоящей поэзии. Теперь оно употребляется без кавычек, и стало быть, действительно стало термином — точным и печальным:

Мне жалко той судьбы далёкой

Как будто мёртвый, одинокий

Как будто это я лежу,

Примерзший, маленький убитый

На той войне незнаменитой

Забытый, маленький лежу.

Стихотворение это 1943 года, а напечатано спустя год после той войны, про которую говорят просто: «война». В карельской же тетради, в дневнике, где и говорится об этой незнаменитой войне, и что так и называется «Карельский дневник», Твардовский писал и о мёртвых: «Сжималось сердце при виде своих убитых. Причём особенно это грустно и больно, когда лежит боец в одиночку под своей шинелькой, лежит под каким-то кустом, на снегу. Далеко уже ушла его часть, а он всё лежит. Есть уже и другие герои, другие погибшие, и они лежат, и он лежит, но о нём уже всё реже вспоминают. Впоследствии я убеждался, что в такой суровой войне необыкновенно легко забывается отдельный человек. Убит, и всё. Нужно ещё удивляться, как удерживается какое-нибудь имя в списках награжденных. Всё, всё подчинено главной задаче — успеху, продвижению вперёд. А если остановиться, вдуматься, ужаснуться, то сил для дальнейшей борьбы не нашлось бы». Финская война — особая.

Давид Самойлов в написал: «Наверное, никто из нас не думал тогда о нравственном значении той малой войны… только подспудным нравственным чувством, неосознанным и свербящим, объясняется нерешительность всех остальных в начале финской». Он писал о том предчувствии ненужности, которое всегда несёт с собой завоевательная война". Он писал: «Войны никогда не окупаются. Репарации никогда не выплачиваются. Территориальные приобретения всегда — бочка пороха в доме».

Под этим впечатлением и состоялось у меня прикосновение к Твардовскому —