Сезон штормов - Роберт Линн Асприн

— Ты справилась?..

— О да! Я прекрасно провела время. Это была удивительная идея, — прошептала она, говоря как придворная дама на рэнкене, диалекте, который она использовала исключительно на публике с тех пор, как они — знаток Лабиринта Беспалый и беглая колдунья-убийца Сайма — решили, что наилучшим прикрытием для них будет то, которое обеспечивалось ее магией. Ее брат Темпус знал, что Ластел и Беспалый — одно лицо и что она была с ним, но не решался разоблачить их: он жертвовал своим молчанием, если не своим благом для их союза. В определенных границах они считали безопасным для себя продавать смерть и информацию для обеих сторон в наступающем кризисе. Даже сейчас, когда война только приближалась. Эта ночная работа доставляла ей удовольствие и несла выгоду. Когда они добрались до его скромного поместья, она подарила ему частичку ласк, что использовала против Первого Хазарда, который хотел казаться бравым и, вполне вероятно, выжил бы, будь у него покрепче сердце. Перед началом любовного акта за свои услуги она потребовала плату черным кррфом в размере стоимости одного рэнканского солдата. Он заплатил ей и теперь наблюдал, как она растворяла его в воде над огнем, охлаждала и несла в постель, перемешивая пальцем вязкую жидкость. Ластел был рад, что не торговался с ней о цене и не оспаривал ее привычку всегда использовать кррф.

В конце этой ночи ветер принес с моря колдовскую погоду.

Так же быстро, как любая из шлюх Санктуария могла одарить поцелуем клиента или пара пасынков — разогнать непослушную толпу. Каждый, кто оказался на внезапно окутанных мглой улицах Лабиринта, искал укрытие; адепты спрятались под кроватями с наилучшими своими заклинаниями, наворачиваемыми плотнее, чем одежда вокруг дрожащих плеч; жители беднейших кварталов просили скоморохов шутить, а музыкантов — играть громче; собаки и кошки выли; лошади в дворцовых конюшнях ржали и бились в своих стойлах.

Но были и неудачники, которые ничего не сделали для своей безопасности до того, как без дождя загремел гром и сверкнула молния, а мгла начала блестеть, уплотняться, холодеть. Мгла двинулась по глухим улицам и аллеям, впиваясь ледяными узорами в закрытые ставнями окна и запертые двери. Там, где мгла находила жизнь, она разрывала тела, ломая конечности, унося тепло и души и оставляя на улицах лишь замерзшие ободранные скелеты.

Пара пасынков из специальных сил наемников, которыми командовал маршал принца Темпус, оказались в эпицентре этого шторма, но гибель одного из них никак нельзя было списать на эту погоду. Они расследовали неподтвержденное сообщение о том, что большой склад, удобно расположенный на стыке трех главных каналов, использовался алхимиком для приготовления и хранения зажигательных веществ. Уцелевший предполагал, что его напарник хотел зажечь факел, несмотря на предупреждение. Селитра, сера и много чего другого вылетело через теперь уже не существующие двери склада. Второй пасынок, Никодемус, получил при этом ожоги бороды, бровей и ресниц. Этот молодой член Священного Союза вновь и вновь вспоминал обстоятельства, приведшие к гибели его партнера, мучаясь оттого, что, возможно, в этом была его вина. Удрученный горем из-за смерти товарища, он даже не понял, что тот спас ему жизнь: взрыв и последующий пожар прогнали мглу и превратили в печь стенку причала. Набережная была очищена от опасной мглы на половину своей протяженности. Никодемус с дьявольской скоростью поскакал от склада в Санктуарии к казармам пасынков, которые раньше были поместьем работорговца и имели достаточно комнат для того, чтобы Темпус мог предоставить своим наемникам после трудной победы роскошь уединения: десять пар плюс тридцать одиночек составляли основную часть отряда — до этого вечера…

Солнце пыталось победить ночь — Нико видел это через окно. У него даже не хватило духа вернуться к телу погибшего. Его любимому духовному брату, должно быть, будет отказано в почести, воздаваемой герою, — красном гробе. Нико не мог кричать, он просто сидел на своей кровати, съежившийся, осиротевший и замерзший, наблюдая, как солнечный луч медленно приближается к одной из его ног, обутых в сандалии.

Вот почему он не увидел Темпуса, приближавшегося с первыми лучами солнца и сиявшего только что вычищенной формой, словно воплощение божества. Высокая роскошная фигура, согнувшись, вглядывалась в окно, солнце золотило его волосы медного цвета и большие загорелые руки там, где они не были закрыты шерстяным армейским хитоном. Он был без оружия и кольчуги, плаща и ботинок, лоб, изрезанный морщинами, и волевой рот дополняли его хмурый вид. Иногда что-то проглядывало в его удлиненных, с узким разрезом глазах — страдание, страдание, известное ему слишком хорошо. Он постучал. Не услышав ответа, тихо позвал:

— Нико! — и снова постучал.

Подождал, пока пасынок, выглядевший моложе своих двадцати пяти лет, о которых он заявлял, поднимет голову, встретил его пристальный взгляд, такой же чистый, как и его собственный, и улыбнулся. Вошел в комнату.

Юноша медленно кивнул, приподнялся, сел, когда Темпус жестом приказал ему: «сиди», и притулился в блаженной тени на его сбитой из досок походной кровати. Оба молча сидели, пока день заполнял комнату, постепенно завладевая их потаенным местом. Преклонив колени, Нико поблагодарил Темпуса за приход. Тот сказал, что, пока будут делать гроб, ничто не должно нарушать распорядок. Не получив подтверждения, командир наемников шумно вздохнул и подумал, что он и сам почел бы за честь выполнить похоронный обряд. Он знал, что наемники из Священного Союза, принявшие военное прозвище «пасынки», почитали его. Он не предал это забвению и не гордился этим, но с тех пор, как они отдали ему свою привязанность и теперь, вероятно, были обречены быть преданными ему так же, как был предан первый их лидер Абарсис, Темпус чувствовал за них свою ответственность. Это его проклятие послало воина-жреца Абарсиса на смерть, и его соратники не могли предложить свою верность человеку меньшего звания, напыщенному принцу или абстрактному делу. Пасынки были элитой наемников, история их отряда под командованием священника-убийцы была почти мифической. Абарсис привел своих людей к Темпусу перед тем, как покончить жизнь самоубийством наиболее почетным образом, оставив их как прощальный подарок и способ гарантировать, что Темпус не сможет уйти от служения богу Вашанке, ведь Абарсис был его жрецом.

Из всех наемников, которых рэнканские деньги позволили Темпусу собрать для принца-губернатора Кадакитиса, этот юный рекрут был самым необычным. Было что-то удивительное в этом аккуратно скроенном черноволосом бойце со спокойными карими глазами и сдержанными манерами. Иногда казалось совершенно невероятным, что этот скромный юноша с чистыми руками, длинными пальцами и робкой улыбкой — главный герой Сирской легенды. Темпус решил не пытаться успокоить перенесшего утрату пасынка Никодемуса. Тщательно подбирая слова, соответствующие горю (Нико свободно говорил на шести языках, древних и современных), он спросил юношу, что у него на сердце.

— Мрак, — ответил Нико на жаргоне наемников, который вобрал в себя множество языков, правда, в основном понятия с четкими границами: гордость, гнев, обида, декларативность, повелительность, абсолютизм.